— Иван! Срочное дело! Подойди сюда скорее… Фатьма только что видела рябого.
— Когда вы сегодня утром ушли, в караван-сарае осталось пять человек наших, — рассказывала Фатьма. — Выхожу я во двор воды принести, и тут открывают ворота. Корм для верблюдов и лошадей привезли. Вижу — с той стороны улицы во двор человек заглядывает — невысокий такой, рябой. Стоит и внимательно все рассматривает. Я решила подойти поближе, а он, как меня заметил, сразу ходу, испугался, видно.
— Ну и что тут особенного? — неожиданно раздался за спиной у Ивана голос механика Кузнецова. — Мало ли рябых на белом свете? Того, из Термеза, вы хорошо запомнили?
— Честно говоря, не очень, — призналась она.
Иван повернулся к механику. «И откуда он здесь взялся?» — с раздражением подумал он.
Не нравился ему Кузнецов. Не лежала к нему душа с самой первой встречи. И не потому вовсе, что был он плохой механик или имел какой-то дефект внешности. Странным казалось Чучину, что он при своей прекрасной зрительной памяти, никогда его не подводившей, никак не мог вспомнить, видел ли он Кузнецова в 14-й армии. К тому же Чучина постоянно не покидало ощущение, будто Сергей что-то недоговаривает, сует нос в дела, которые его совершенно не касаются. Вот и сейчас словно из-под земли появился. Даже поручительство начальника термезского гарнизона не могло погасить в душе Ивана смутные подозрения. Он злился на себя за нелепую мнительность. Но когда вспоминая, как глупо проморгали рябого в Термезе, снова начинал сомневаться.
Гоппе, казалось, прочитал мысли Ивана. Он смерил Кузнецова взглядом и грубо отрезал:
— Мы тут без советчиков обойдемся. Тебя это не касается.
Тот пожал плечами и молча отошел, продолжая прислушиваться к разговору.
— Вот что, — помедлив, сказал Гоппе, — мы здесь в гостях, и сами ничего предпринимать не должны. Нужно предупредить афганцев — неважно, тот это рябой или нет. И самим не расслабляться… — Он выразительно посмотрел на Чучина. — Не развешивать уши, когда твою революционную сознательность пытаются притупить всякими там аб-дугами…
Прочитав в глазах Ивана обиду, Гоппе примирительно положил ему руку на плечо:
— Ладно. Мы уже опаздываем к обеду.
Дворец наместника края оказался обычным зданием, выстроенным в европейском стиле. Но в саду, обнесенном высоким глинобитным забором, красноармейцев ждал обед, вероятно, ни в чем не уступавший пирам халифов, о которых Иван читал в сказках «Тысячи и одной ночи». Столы, накрытые под двумя огромными чинарами, поражали своим великолепием. Безмолвные слуги в расшитых золотом куртках ловили взгляды гостей, стараясь угадать их желания. На столах появлялись все новые и новые блюда — в основном различные виды рассыпчатого плова, оранжевого от шафрана и апельсиновой цедры. Афганцы ели плов руками, но гостям были поданы серебряные ложки.
От гигантского опахала шел легкий освежающий ветерок. Запах мяты смешивался с запахом сандала и еще какими-то незнакомыми дразнящими ароматами. На темно-красном паласе возлежала белоснежная ангорская кошка. Оркестр из десяти музыкантов в оранжевых тюрбанах играл меланхолическую мелодию.
Чучина удивляло, что все присутствующие молчат, словно их внимание целиком поглощено едой. Но вот наместник заговорил. Сначала он рассуждал о стихах и великом Джалаледдине Руми, родившемся в Балхе, и не менее знаменитом Абдуррахмане Джами из Герата. Аркадий Баратов, сидевший рядом с Чучиным, переводил, но Иван был рассеян. Его мысли снова и снова возвращались к неуловимому рябому, начавшему преследовать караван еще в Ташкенте.
Иван окинул взглядом людей. Все почтительно слушали наместника, а тот, постепенно оживляясь, перешел от поэзии минувших эпох к событиям наших дней и теперь восхвалял Амануллу-хана, который стремится возродить сильный Афганистан и положил начало подлинной дружбе с великим соседом Афганистана — Россией. Потом были еще речи, и еще, и еще… Так что в конце концов Иван и вовсе перестал вникать в их смысл! Есть он тоже уже больше не мог с непривычки и с нетерпением ожидал конца обеда.
— Вот видишь, Иван, — сказал Гоппе, когда они возвращались домой, — а ты не верил, что здесь опасно.
Брови Ивана удивленно поползли вверх.
— Ты о чем? — остановился он.
— Не понимаешь? — рассмеялся Гоппе. — Привыкнешь к таким обедам, как потом жить будешь?
— Дай бог, чтобы это была самая страшная опасность, которая нас ждет, — улыбнувшись, парировал Чучин. — А что касается еды, всем пловам я предпочитаю пироги с грибами. Будем в России — заезжай в гости, угощу.
В караван-сарае уже второй раз за сегодняшний день их ждала новость. Офицер королевской гвардии сообщил, что они арестовали какого-то подозрительного человека, небольшого роста, полного, с оспинами на лице.
ПИСЬМО В МОСКВУ
— Совещание начнется послезавтра ровно в одиннадцать, я буду в девять. Все, — сказал Аманулла-хан и повесил трубку дворцового телефона.
В сопровождении двух офицеров он вышел во двор и направился к своему «нэпиру». На эмире был полосатый френч, бриджи и сапоги с ботфортами. Он сам сел за руль: офицеры расположились на заднем сиденье.
Весна лишь недавно вступила в свои права, но снег уже растаял, и грязные ручьи полностью исчезли с улиц Кабула. Стоял теплый солнечный день. Машина мчалась в Пагман, летнюю резиденцию эмира, расположенную в двадцати восьми километрах от столицы, Чудесное место для отдыха, где Аманулла-хан, будучи еще принцем, любил часами гулять по тенистым аллеям парка.
Королева Сурайя, стройная грациозная женщина с большими карими глазами, бросилась навстречу мужу, обвила руками шею.
— Я ждала тебя!
— Ты встречаешь, как будто я вернулся из дальнего путешествия, — рассмеялся Аманулла.
— Мне кажется, — немного печально ответила Сурайя, — в этот месяц ты действительно удалился от меня. Теперь ты стал эмиром, весь в государственных делах.
— Скоро совсем забудешь обо мне.
— С кем же я тогда буду решать государственные дела? — неуклюже отшутился Аманулла. — Ты — мой главный советник.
Эмир нежно взял жену за руку и направился во дворец.
— Скажи, твой отец уже приехал?
— Он ждет тебя в зале, — ответила Сурайя.
Махмуд-бек Тарзи уже спешил навстречу в сопровождении следовавшего за ним повсюду как тень гиганта телохранителя.
— Ваша дочь жалуется, что ей плохо живется, — первым начал Аманулла-хан. — Скучно ей в нашем захолустье.
— Конечно, мы не в Париже, балов, танцев, европейских развлечений у нас нет. Но придется потерпеть, — сказал Тарзи, строго взглянув на Сурайю.
— Вы оба прекрасно знаете, — вспыхнула Сурайя, — что я никогда не мечтала о развлечении. Меня гнетет бессмысленность моей жизни. Я чувствую себя в заточении, как эти ручные газели в саду. Единственное, чего мне хочется, — быть полезной. Неужели это невозможно? — Она замолчала. Большие карие глаза ее сверкали. Аманулла-хан бросил на жену восхищенный взгляд.
— Повсюду, — с жаром продолжала королева, — только и говорят о речи, которую Аманулла произнес в Верхнем саду. Теперь все народы, населяющие Афганистан, объявлены равноправными, и индусы больше не обязаны носить желтую чалму. А женщины все еще в чадре. Разве это не позор?
— Наберись терпения, Сурайя, — задумчиво произнес Аманулла-хан, — всему свое время. У нас и без того слишком много врагов, противников любых реформ. Но, можешь поверить, настанет время, и женщины выйдут на улицы без паранджи. Уже в этом году мы откроем в Кабуле женскую школу. А теперь, прошу тебя, оставь нас. У меня важный разговор с твоим отцом.
Когда Сурайя удалилась, Аманулла-хан и Тарзи сели в мягкие кресла напротив друг друга. Некоторое время эмир молча посасывал позолоченный мундштук кальяна, потом спросил:
— Может быть, мы и в самом деле заходим слишком далеко? Например, разве не опасно лишать мулл государственного содержания? Они обозлятся, начнут мутить народ.
— Нет, — твердо сказал Тарзи. — Прогресс остановить нельзя. К переменам нужно приступать решительно. Народ пойдет за нами только в том случае, если поверит, что мы последовательны в своих решениях и не намерены от них отступать. Муллы, которые желают блага своему народу, будут с нами, а поддерживать средствами государственной казны тех, кто привык плести заговоры и интриги, бессмысленно.