И как раз сейчас, когда хотелось, во что бы то ни стало, быть счастливым и беззаботным, болезнь опять грубо напомнила о себе, разбила знакомой ноющей болью только что созданные иллюзии. За стол начальник сел мрачный, уныло подвязал салфетку.

Леночка угощала, придвинула поближе к отцу большое блюдо с салатом.

«Тяжелое, со специями всякими! — подумал начальник. — Но если не есть, то девочка обидится».

— А что же водки, папочка? С этой закуской обязательно надо выпить.

— Я бы красного лучше. Вот ученому мужу можно и казенной. Он выдержит.

— Красное само собой! Какой ты, папочка… Я сегодня в первый раз как следует хозяйничаю, а ты от всего отказываешься!

Начальник хотел было объяснить, что пить ему запретил доктор и что, если он не будет соблюдать диету, то каждый момент может умереть внезапно, но вспомнил, какое огорчение это принесет дочери, такой счастливой и юной, и покорно наполнил свою рюмку.

Пусть вредно, пусть сократит жизнь. Лишь бы только Леночка была спокойна.

Впереди, совсем близко, ждут несколько темных, тревожных часов. Но пусть сейчас все будет светло и спокойно. Пусть все говорит только о жизни.

Студент хвалил салат и уверял, что это кушанье вышло несравненно удачнее, чем даже у самой тетушки. И сказал по этому поводу несколько любезностей своим искренним и мягким голосом, которому невольно верила Леночка. Стараясь казаться еще лучше, она звонко смеялась, бессознательно выставляя грудь, и, когда передавала студенту чистую тарелочку, нарочно задержала подольше у самого его лица матово розовую ручку в коротеньком рукавчике.

Студент был немножко возбужден вином и пряными закусками, забывал убрать длинную прядь волос, свалившуюся на лоб, и влажными от вспыхнувшего желания глазами смотрел на Леночку. Скользил взглядом по всем линиям ее тела, которое так легко могло сделаться совсем доступным. Изощренным чутьем самца угадывал, что в этом теле уже зарождается ответное желание, и что оно расправляет уже, как вылупившаяся из куколки бабочка, яркие крылья страсти.

Губы у нее такие чувственные, и в глазах… Ведь она и в самом деле еще почти ребенок. Стало быть, это — врожденное, и она из тех женщин, которые как будто нарочно созданы для наслаждения. Конечно, это будет сдерживаться семьей, воспитанием. И тем привлекательнее, если яркие крылья будут развертываться только для него одного.

Студент решился. Незачем искать, метаться от одной женщины к другой только затем, чтобы взять себе, наконец, какую-нибудь бледную посредственность. Стаканчик с вином сильно дрожал, когда подносил его к губам.

Перебрасывался с Леночкой ничтожными, ничего не значащими фразами. Но во взглядах, в почти неуловимых изломах голоса, в не вызванных необходимостью прикосновениях оба говорили совсем о другом, оба обрывали первые лепестки с цветка любви.

Начальник слишком очерствел с годами, чтобы все понимать в этой любовной игре. Видел только, что оба одинаково молоды и счастливы и одинаково стремятся к чему-то еще неизведанному, идут вперед, — к жизни. Вглядываясь в их оживленные лица, опять возвращал себе еще не угасшую надежду.

«Ничего. Поживу и я. Даже если не двадцать лет, не десять. Немного, но счастливо. Отдохну».

Только когда покончили, наконец, с затянувшимся ужином и студент, прощаясь, долгим и крепким поцелуем припал к Леночкиной руке, начальник подумал опять о том, что ждет ночью.

Проводил студента на лестницу.

— Счастливые вы — молодежь! Вот, теперь придете домой — хорошие сны вам будут сниться… А я…

«Размяк, старый! — думал студент, спускаясь по лестнице. — Но в общем старик ничего себе. Кажется, добряк и дочь очень любит. Пора бы ему и в отставку выходить. Все-таки не совсем приятно: тесть — тюремщик. Приходится иногда считаться с предрассудками. И потом, действительно, эта обязанность»…

Вспомнил о рассказах начальника перед ужином. Вызванные этими рассказами образы теперь уже поблекли, стерлись, но все-таки было приятно сознавать, что собственная жизнь идет в стороне от таких темных неприятных дел и никогда не омрачится участием в убийстве, даже и совершаемым по указанию закона. И поэтому студент думал о начальнике со снисходительным сознанием своего собственного превосходства, и угадывал, что начальник, наверное, будет чувствовать себя польщенным, когда дочь откроет ему только что зародившуюся тайну своей любви.

Через передний двор к наружным воротам студента проводил надзиратель. Сказал у ворот часовому:

— Пропускай скорее! Свой! От начальника.

XXII

После ужина, у себя в спальне, начальник спустил было уже с плеч тужурку, чтобы переодеться в халат, но раздумал. Если прилечь в халате, то можно, пожалуй, незаметно задремать и пропустить назначенный срок. Тогда прибежит помощник, примется звать, всех перебудит.

Гадливо сморщился он, когда вспомнил о Семене Ивановиче.

Он ненавидел этого желтого, костистого старика и в то же время боялся его, как боятся какой-нибудь вредной козявки. И было обидно, что желтый старик часто принимает совсем не соответствующую ему роль, — а начальник терпит это и даже, как будто, сознательно уступает первенство.

Если выйдет в отставку, то помощника, пожалуй, назначат на его место. Или, если оправдается предчувствие и придет смерть…

Начальник лег, не раздеваясь, закутал ноги одеялом. По вечерам теперь часто знобило, и ногти на руках синели, как будто не всему телу хватало крови.

«Заленилось сердце! Столько лет честно работало и вдруг заленилось».

Он подумал о тех, кого считал непосредственными виновниками своей болезни, и прошептал злобно:

— Проклятые!

Пришла Леночка пожелать спокойной ночи, — уже в ночной кофточке и с заплетенными в косу волосами. Обняла начальника, и на него пахнуло легкими духами, теплым женским телом. Начальник поцеловал дочь в лоб и в щеку, перекрестил ее медленным, аккуратным крестом.

— Спи спокойно, деточка… Немножко устала сегодня?

Леночка посмотрела с недоумением. Давно уже она не чувствовала себя такой бодрой и сильной, как сейчас. Догадалась, что отец, конечно, судит по себе, — а он за последнее время сделался такой слабый. Ему отдохнуть пора.

— Ты что же еще не разделся, папочка? Ведь поздно уже.

— Это я так… Вот, разденусь скоро. Ты иди себе! Спать пора.

С неестественной торопливостью выпроваживал Леночку, из комнаты, даже слегка подталкивал ее в спину, чтобы ушла поскорее. Но Леночка заупрямилась, ловким и быстрым, как змейка, движением вывернулась из рук отца, сама обеими руками взяла его за голову.

— Папка, ты хандришь что-то… Сейчас же раздевайся и ложись! Слышишь? А то я сама тебя раздену, сяду у твоей постели и буду баюкать. Баю-баюшки-баю, колотушек надаю! Колотушек двадцать пять, будет папка крепко спать!

— Ну, ну! — недовольно отстранился начальник. — Довольно, Леночка… Пошутила и довольно.

— Серди-итый!

Леночка надула губы.

— С тобой ни о чем говорить нельзя. Второй час ночи, а ты еще в тужурке. Как будто в гости собираешься!

Она ушла к себе в розовую комнатку обиженная, прибавила огня в лампе и села за письменный столик. Раскрыла бювар. Там скопилось уже несколько начатых писем. Но Леночка небрежно отодвинула их в сторону, достала из запертого на замок отделения тетрадь с надписью «Дневник». В институте она условилась с двумя подругами записывать все свои сердечные переживания и потом обмениваться впечатлениями. Леночка пробовала сначала осуществлять это условие посредством писем, — но такой путь оказался слишком тяжелым и мешкотным. Дневник лучше, — и то, что напишешь в нем, останется дома и потом, много лет спустя, можно будет все перечитать самой.

Каждый вечер голова переполнялась переживаниями минувшего дня, но обычная лень и усталость побеждали, и дневник очень медленно подвигался вперед.

Сегодня все тело еще сладко дрожало от нового истомного чувства, и в ушах еще звучал ласковый голос.