— Канальство! — говорил Колпаков. — Жребий-то бросить и забыли! Скандал в благородном семействе!

Кремнев вынул из кармана монету. Сергей Петрович хотел схватить его за руку, но передумал. Он стоял бледный, потупив глаза.

— Орёл или решка? — крикнул Кремнев, высоко подбрасывая монету.

— Орёл! — прошептал Сергей Петрович, придвигаясь к Кремневу и сразу холодея всем телом.

Полозов хотел было двинуться туда же, но внезапно передумал, остался на месте и натянуто улыбнулся.

— Решка! — сказал он.

Монета, кувыркаясь, мелькала в воздухе. Рыженький, Колпаков и Кремнев смотрели на неё, подняв головы, как на невиданную птицу. Монета, слегка шлёпнув, упала на влажную землю.

— Орёл! — крикнул Кремнев, склоняясь над нею, и протянул руку, чтобы взять её.

Голова Ласточкина слегка кружилась. Ему казалось, что в лесу шумел ветер.

— А па-а-звольте! — вдруг поймал руку Кремнева Колпаков.

— Монета с двумя орлами! — звонко произнёс он, оглядывая монету.

Рыженький метнулся к нему. Ласточкин похолодел.

— Фальшь! — продолжал Колпаков. — То-то вы, миленький, так храбрились! Даже пешочком припёрли! — обратился он к Ласточкину. — А!

— Это всё ваши штучки! И какая же вы др-рянь!

Кремнев пробовал протестовать и весьма энергично наскакивал на Колпакова, ловя его за пуговицы. Эта монета попалась к нему случайно: её дали ему сдачи, а он не доглядел. И только. Это счастье его товарища.

«И охота ему спорить!» — подумал Ласточкин с отвращением.

— Вздор! — крикнул, выходя из себя, Колпаков.

— Это всё ваши штучки! — обратился он к бледному, как мертвец, Ласточкину.

Внезапно офицер замахнулся и швырнул монету в лицо Сергея Петровича. Монета ударила его в губы. Он вздрогнул, жалко улыбнулся, хотел что-то сказать, но вдруг круто повернулся и зашагал к старой берёзе. Он слышал, как всё ещё протестовал Кремнев, наскакивая на Колпакова. «И охота ему!» — снова подумал он с отвращением. На берёзе весело кричали дрозды.

«Ах, дали бы ему стрелять первому, — в то же время думал Полозов. — Для чего, право, Колпаков затеял всю эту историю?» — Полозов чувствовал себя неловко и не знал, что ему теперь надлежит делать.

— Колпаков! — тихо позвал он.

«Опозорен, опозорен, опозорен! — думал, между тем, Сергей Петрович. — Маменька, Вася, Варюшенька, простите вы меня, подлого!» Пистолет дрожал в его руке. Ласточкин пошатывался. Он подошёл к старой берёзе и обхватил её ствол рукою. Кремнев, всё ещё споря с Колпаковым, смотрел на спину товарища, ничего не понимая. Он видел, что локоть Сергея Петровича поддался вперёд и вверх. Он слегка склонил голову, как бы желая что-то откусить зубами. Кремнев не успел опомниться, как грохнул выстрел, а Сергей Петрович споткнулся, точно кланяясь в ноги старой берёзе и прося у неё прощенья.

Когда офицеры и Кремнев подбежали к Ласточкину, он лежал ничком, уткнувшись лицом в землю. Кремнев стал тормошить товарища и с усилием перевернул его на спину. Остановившиеся глаза Сергея Петровича были полны слез. Слезы ещё не высохли и на его белых, как мел, щеках. А вместо его свежих и молодых губ зияла обожжённая с изорванными краями рана.

— Господи, — простонал, рыдая, Кремнев, — как я покажусь теперь на глаза Дарьи Панкратьевны?

Рыженький офицерик распоряжался, чтобы вызвать сюда оставленных неподалёку извозчиков, кричал неистово, махал шашкой:

— Сюда! Сюда! Ей вы!

— Как я покажусь теперь на глаза Дарьи Панкратьевны, — рыдал Кремнев.

— Какой Дарьи Панкратьевны? — робко спросил его Полозов.

Он был бледен и взволнован.

— Матери его, — рыдал Кремнев, — как я покажусь ей? Что она с Васенькой делать теперь будет?

— С каким Васенькой? — снова спросил Полозов.

— С братом малюсеньким его. Ведь он один был у них поилец и кормилец! Единственный ведь он у них был, Господи… — Кремнев кулаком утирал слезы.

К распростёртому трупу с шумом подкатили извозчичьи дрожки.

Полозов думал: «Какое несчастие, какое несчастие!» Кремнев, рыдая, пытался приподнять окоченевшего друга на дрожки, и не мог.

— Что же вы столбом-то стоите? — крикнул он Полозову. — Помогите мне положить его в дрожжи! Идите, ведь это же свинство!

Полозов бегом бросился к Кремневу. «Убежать бы куда-нибудь, — думал он, — скрыться бы куда-нибудь от всех этих ужасов! Ф-фа!»

Капканщики

Фалалейка лежал на печке, жмурил глаза и мечтал. На печке пахло овчиной, капустой и клопами; было тихо и темно; только в углу перед образами теплилась копеечная свечка, жёлтая, как тело покойника. Жена Фалалейки, здоровая рябая баба, Маланья, укладывалась спать сладко позевывала и чесала под мышками. Фалалейка следил за её движеньями и мечтал. Когда баба заснёт, он наденет полушубок и валенки, захватит, конечно, ружьё, лыжи и салазки и айда на озера! Фалалейка — капканщик по профессии: земледелием он не занимается; у него даже никогда не было лошади; поэтому-то его и зовут Фалалейкой, несмотря на его 45 лет. На озера он собирался идти ещё с вечера, когда вернулся из барской усадьбы, куда ходил за деньгами. Он поставлял господам дичь и хотел было попросить теперь вперёд пять рублей; но барина дома не было, а барышня ужасно переконфузилась, когда Фалалейка внезапно заморгал перед нею глазами и расплакался, но денег не дала: у неё их не было. Впрочем, если отец вернётся сегодня, она обещала прислать их Фалалейке на дом; пусть только он оставит свой адрес; Фалалейка услыхал об адресе, заплакал ещё горше и сказал барышне, что адреса у него нет; если бы у него был адрес, Фалалейка заложил бы его кабатчику Савельичу и не докучал бы добрым людям. Но у него ничего нет, ни лошади, ни сбруи, ни адреса; у него есть только горькая нужда да боль в пояснице да ломота в простуженных ногах. Барышня не поняла его, а Фалалейка ушёл. Он пришёл домой и собирался идти на озера, но Маланья его разговорила. Завтра такой праздник, а он будет душегубничать! Баба, известное дело, дура, и не понимает, хорошо ли мужику в такой праздник, как Рождество, не раздавить даже и сороковки. И притом какое же это душегубство, если всем известно, что волки, лисицы и прочая тварь души не имеют и дышат паром?

И Фалалейка решился идти на озера, когда Маланья заснёт. В его капканы наверное попал волк, или, по крайней мере, лисица. Недаром же он возил туда на салазках падаль две ночи подряд, распаренную и с хорошим душком. Если же в его капканы попадётся волк, Фалалейка завтра же продаст его шкуру, а через два часа будет пьян, как стелька.

Фалалейка улыбнулся; его губы расползлись до ушей. Он прислушался. Маланья уже спала, похрапывала и производила губами звуки, похожие на чваканье поросёнка. Фалалейка решил, что теперь можно двинуться на промысел; жена не услышит и не накостыляет ему шеи. Эта баба вдвое сильнее его, и если Фалалейка не находится у неё под башмаком, то только потому, что жена его отроду такой обуви не носила. Однако Фалалейке было так хорошо лежать на тёплой печке, что он подумал малость подождать и набраться тепла. Он прикрыл ноги рваным полушубком и зажмурил глаза. В его жилах прошло что-то тёплое и расслабляющее, точно Фалалейка выпил косушку водки. Он, как кулик, свистнул носом и как-то весь растомился. И всё же надо было идти. Фалалейка тихонько слез с печки и надел полушубок и валенки. Лицо святого сурово глянуло на него из угла. Фалалейка смутился, но подвязался лыковым кушаком, взял салазки, лыжи и ружьё и сунул в карман складной нож.

Через минуту он был уже за околицей.

Ночь была тихая и ясная. Бледная луна осторожно пробиралась между серебряных туч; в небе ясно горели звезды. Белые поля тоже сверкали звёздами, и казалось, звезды небесные таинственно переговаривались с земными о том, что должно произойти в эту ночь, а тучи благоговейно слушали и светились. И всё радовалось и светилось, и только Фалалейка как тёмное пятно, без шума, скользил на лыжах, пробираясь к озёрам.