— Чем же моя скромная персона заинтересовала настолько высокое начальство, что разрешение привез аж действительный статский советник? — хмыкнул Ильич.

— Вашими убеждениями, а точнее, их довольно быстрой и неожиданной трансформацией, — объяснил я. — Еще год назад вы считали Россию капиталистической страной, а сейчас явно под влиянием Плеханова пришли к выводу, что она полуфеодальная. С этим трудно спорить, и с тем, что к социальной революции надо двигаться поэтапно — тоже.

На Физиономии Ильича начали появляться первые признаки обалдения, и я продолжил:

— Но вот сами этапы вы, с моей точки зрения, обозначили весьма странно. Мол, сначала рабочий класс в союзе с либеральной буржуазией свергает самодержавие, а потом в союзе с крестьянством разбирается с буржуазией. Так?

— Ну, если отвлечься от вашей нарочитой вульгаризации проблемы, то да.

— А почему не наоборот? Ведь буржуазия, будь она хоть десять раз либеральной, именно в силу своих классовых интересов всегда будет антагонистом пролетариату. Кстати, либералы — те еще сволочи, мать родную продадут, не задумываясь, не говоря ж о каком — то там пролетариате. Вспомните историю практически всех революций. Если мы придем к консенсусу, дам почитать соответствующие материалы, у нас их много. Да таких, что волосы дыбом встанут!

Тут я осекся, ибо Ильич уже сейчас являлся обладателем заметной лысины, но будущий вождь пролетариата был выше подобных мелочей и мою бестактность проигнорировал.

— Почему не наоборот? — повторил я. — Сначала в союзе с самодержавием решительно разобраться с либеральной буржуазией, а уж потом переходить к построению социалистического общества. Так будет логичнее, ибо буржуазия за свое право эксплуатировать рабочих перегрызет глотку кому угодно, а самодержавие, если вдуматься, является последней стадией перед переходом к социализму и на самом деле против него в общем — то ничего не имеет.

— Это лично вы, господин статский советник, можете не иметь, во что, кстати, трудно поверить. Но самодержавие является выразителем классовых интересов крупного капитала и высшего реакционного дворянства.

— Да кто же вам такое сказал? Сейчас, подождите минут пять.

Я достал из портфеля флакон с растворителем, тряпочку, небольшое зеркало и, быстро отклеив с физиономии лишнюю мохнорылость, смыл грим и предстал перед Ильичом в своем каноническом облике.

— Узнали? На всякий случай представляюсь официально. Александр Александрович Романов, император. И совершенно ответственно заявляю — мне самому пока неясно, кого бы я большим удовольствием лично перестрелял — высшее дворянство или самых богатых представителей крупного капитала. Хотя, если учесть, что они все банкиры, промышленники — то победнее будут, то, пожалуй, сначала все — таки финансовых воротил. Но и совсем обделять вниманием высшее дворянство тоже никак нельзя.

Вот тут будущего Ленина наконец — то проняло всерьез, он даже на некоторое время потерял дар речи, что для него было совершенно нехарактерно.

— В общем, предлагаю подумать о возможности построения социального государства пролетариатом в союзе с самодержавием — по крайней мере, на первом этапе. И, кстати, не хотите ли сменить место ссылки? С Сибири на квадрат Б-двенадцать.

— Э… ваше величество, — очнулся от столбняка Ильич, — а где это?

— В Гатчинском дворцовом комплексе, Приоратский замок и прилегающая к нему территория площадью два гектара. Причем, если вам там не понравится, можете в любой момент по первому же требованию отправиться в Сибирь. Да, чуть не забыл. Госпожа Крупская, разумеется, может жить с вами, и венчаться, раз уж вы атеисты, для этого не обязательно. В общем, на ваше усмотрение.

Однако господину Ульянову в такой момент явно было не до какого — там венчания. Его интересовали более актуальные вопросы.

— Господин… ваше…

— Меня зовут Александр Александрович. Так ко мне и обращайтесь, если вы не против.

— Благодарю. Но почему вы считаете самодержавие и социализм родственными понятиями?

— Да потому, что они такие и есть. С какой такой стати мне все бросить и начать выражать интересы великих князей и крупных банкиров, которые, кстати, все как один вполне определенной национальности? Для меня высшей ценностью является крепкое и справедливое государство, и рабочий класс, по — моему, будет наилучшим партнером в его построении. Ведь чем идеальный госкапитализм отличается от социализма? Только самым верхним эшелоном власти. При социализме вместо монарха там будет представительный коллективный орган народовластия, а остальные различия не принципиальны и легко преодолимы при наличии политической воли. Так вот, почему бы монарху для начала не стать председателем того самого органа народовластия? Тогда социальная революция сможет пройти если и не совсем мирно, то уж во всяком случае без миллионных жертв. А при любом другом раскладе они обязательно будут, вспомните хотя бы французскую революцию.

— Ладно, Александр Александрович. Вы действительно говорите очень интересные вещи, нуждающиеся в тщательном осмыслении, и, будь я борцом — одиночкой, скорее всего, уже принял бы ваше предложение. Но сейчас мне не дает это сделать вопрос — что станет с моими товарищами по борьбе за освобождение трудового народа?

— Да то же самое, что с вами, причем в обоих вариантах. Только убеждать их придется уже вам, у меня на это просто нет времени. Кто согласится с концепцией легальной борьбы в предложенном формате — милости просим в Приорат. А для несогласных, вы уж извините, все останется как было. Как мне кажется, нелегальной борьбой лучше заниматься в Туруханском крае, нежели в Санкт — Петербурге. Или есть еще такой остров, называется Новая Земля, там тоже неплохо. Для тех же, кто примет мое предложение, уже есть поприще, где они смогут приложить свои силы и умения. Я давно задумываюсь о создании какой — нибудь чрезвычайной комиссии по охране прав человека. Которая должна неустанно мониторить ситуацию в этой области и в случае любого нарушения немедленно докладывать мне. Но исключительно вместе с предложениями, как можно поправить дело. Плач типа «ой, все плохо, мы просто не знаем, что делать» я рассматривать не буду.

— Какие именно права имеются в виду?

— Основополагающие. Право на жизнь, на охрану здоровья, на труд с достойной оплатой, на отдых, на жилье и на свободу совести. Разумеется, далеко не все нарушения этих прав происходят от чьего — то злокозненного произвола. Значит, если чрезвычайная комиссия решит, что дело в несовершенстве текущего законодательства, она должна представить конкретные предложения по его изменению.

— И вы хотите меня убедить, что будете воплощать в жизнь все наши предложения?

— Нет, не хочу, потому что все воплощать не буду, а только разумные. Но ведь вас же насильно в комиссии никто держать не собирается! Если кому покажется, что сотрудничество с властью потеряло смысл, ему будет достаточно всего лишь заявить об этом и отправиться досиживать свой срок в ссылку. То есть хуже, чем сейчас, никому в любом случае не будет, зато может стать лучше. И вам, то есть осужденным революционерам, и народу, за счастье которого вы вроде как боретесь.

Ленин не ответил мне ни согласием, ни отказом, но я чувствовал, что он, похоже, в глубине души все решил и сейчас просто ищет достаточно весомые аргументы для того, чтобы согласиться. Потому как, во — первых, я предлагал действительно привлекательные вещи. А во — вторых, ни в какое — то там дикое Шушенское, ни тем более на Новую Землю Владимиру Ильичу явно не хотелось.

Что же касается его соратников, то они меня не пугали. Руководящий состав «Союза борьбы» был вполне вменяемым. Это потом в партию набежали всякие Троцкие, Урицкие, Свердловы и прочие политические проститутки пополам с иудушками. Кстати, о Троцком — неужели так и не удастся вспомнить его настоящую фамилию? Ведь я помнил, что по первому разу они сели почти одновременно с Лениным. А Ильич — вот он, уже полгода как сидит! Черт возьми, ведь чувствую, что когда — то слышал и могу вспомнить, а все не получается. Как же его, гада — Бернштейн? Нет, Бронштейн! Точно, Бронштейн Лев Давидович. Эврика! Теперь осталось только затребовать справку, где и за что сейчас сидит такой персонаж. Вот только сотрудничество я ему предлагать не буду, идеи перманентной революции меня вовсе не прельщают. Зато я гуманист, и мне очень жалко, что он закончит жизнь в результате удара ледорубом по черепу (брр!), да еще после продолжавшейся сутки агонии. Нет уж, будем человеколюбивы, и пусть Лев Давидович преставится тихо, спокойно и без мучений, то есть одним не очень далеким прекрасным вечером заснет на своем тюремном топчане и просто не проснется.