«Ты родился под искажёнными звёздами, Джоми, — вздыхал голос. — Когда-то варп казался нам просто областью, через которую корабли могут летать быстрее света. О, мы были так наивны тогда, несмотря на всю свою науку! Наивны и неопытны, как ягнята, как ты, милый мой».

Джоми беспокойно поёрзал. В последнее время в голос начала закрадываться приторная липкость. Словно почуяв это, тон его осведомителя стал суше.

«Но затем по всей Галактике, которую мы так безоглядно заселили, начали рождаться псайкеры, такие как ты».

«Значит, псайкеры были не всегда?»

«Далеко не в таких пределах. Когда силы и хищники Хаоса обратили внимание на эти яркие маяки, они хлынули в реальность, опустошая и искажая наши миры».

«Те силы, которые проповедник Фарб называет демонами?»

«В некоторой степени».

«Тогда в этом он прав! Ты говоришь, что мне не стоит забивать голову мыслями о демонах».

«Твою милую голову… твой многообещающий разум…»

С низкого, поросшего кустарником холма Джоми вглядывался в сгрудившийся вдали Гроксгельт. В этот час южный полюс газового гиганта почти лёг на усадьбу городского головы и храм Имперского культа, словно золотой шар, которому под силу раздавить и расплавить самые высокие здания, какие Джоми знал. Голубое сияние солнца заставляло шар болеть. Благодаря игре света и тонкого слоя облаков, жёлчно-зеленоватые миазмы — цвета тошноты — словно стекали с края недоброй планеты-прародительницы и капали сверху на город.

Над головой пролетел скрак, ища, на какую бы мелкую ящерицу броситься, и Джоми сидел очень смирно, пока неприятное пернатое не сбросило свою крошечную бомбу едкого помёта куда-то в другое место.

«Ах, пригожий юнец, береги свою кожу», — явился голос, который умел шпионить его глазами.

«Это Хаос заставляет наше солнце рождать жировики и бородавки на коже?»

«О, нет. Ваше солнце богато излучением выше фиолетового. Тебе посчастливилось уметь противостоять этим лучам. Тебе посчастливится ещё больше, когда я доберусь до тебя».

«А откуда Гретхи знает, что нужно носить широкополую шляпу и зонтик?»

«Тщеславие!»

«Разве у неё нет сверхчувства, которое ей подсказало?»

«Если есть, то оно ей пригодится. Во многом другом она кажется бессмысленно пустоголовой».

«Как ты можешь так говорить? Она такая красивая».

«И скоро будет продавать то, что ты называешь красотой, но уже как любовница и игрушка. Правда, только пока не завянет».

«Красота должна что-то значить, — запротестовал Джоми. — В смысле, если я хорош собой и я псайкер… разве тут нет связи, голос?»

Издалека Джоми будто услышал сдавленный смех.

«Значит, ты сторонник теории, что тело и душа — отражения друг друга?» — Ответ расцветила глубокая ирония. — «В дурном смысле это зачастую правда. Как только Хаос получает свою жертву, её тело искривляется и уродуется… если есть тело!»

«Разве у человека может не быть тела?»

«Может статься, однажды ты узнаешь, как дух воспаряет, покинув тело».

Говорил ли голос правду? И как это могло быть дорогой к экстазу, о каком бы экстазе ни шла речь? Точно придя в возбуждение, голос принялся перескакивать с темы на тему:

«Я — из первых псайкеров той эпохи, когда настоящая наука уступила место раздорам и анархии… О, безумие, безумие… Меня покинули. Наш корабль разбился… погиб в варпе. С тех самых пор, через все те мрачные эоны времени до меня долетал лишь шёпот телепатов из реальной Вселенной. Просачивались сообщения о падении цивилизации и её мрачном и страшном, невежественном возрождении… Мне не удавалось сбежать. Мне не хватало маяка, который блеснул бы столь нужным лучом».

«А сколько это — эон?» — Джоми ещё многого не понимал.

На какое-то время воцарилось молчание, потом голос туманно ответил:

«Время в варпе ведёт себя по-разному».

«А твоё тело искажено?»

Снова этот далёкий смешок…

«Моё тело, — повторил голос без выражения, — моё тело…»

Больше он ничего не сказал.

Призрачная гангрена всё капала вниз с газового гиганта.

Серпилиан молился.

— In nomine Imeratoris… приведи нас к золотому мальчику, дабы мы могли пленить его или привести к Тебе, как будет воля Твоя. Император, храни нашу броню и наш взор, смажь наше оружие, дабы оно не заело. Благослови и напитай лучи наших лазеров, fiat lux in tenebris…

«И очисти мой взор тоже». Пронзи ауру защиты, которая скрыла мальчика, и сорви катаракту сомнений.

Поредевшие шеренги Приносящих Бедствия в выпуклой, отполированной до блеска и усеянной эмблемами силовой броне, в основном — тёмно-зелёной с волнистыми шевронами режущего глаз пурпура, тяжеловесно преклонили колена. Подняв личины шлемов, они пристально всматривались в инквизитора, облачённого в одеяния убитого капеллана. Зелёная риза, пурпурный фартук с филигранной эмблемой ордена. Длинная розовато-лиловая стола от шеи до колен вышита ксеносами в муках. Амулеты и значки брякали и звякали.

— Я решил, что благословлю наших воинов-огринов тоже, — тихо поведал Серпилиан Хакарду, преклонившему колена рядом. — Огрины тоже люди. До известной степени. Благословение ведь зависит не от того, кто принимает, а от того, кто даёт. Разве у лазпистолета есть разум, командор? А душа — есть! Но не мыслящий разум! У огринов есть душа.

И этим самым, в этот священный миг, он оправдал своё решение разбавить крепкое вино десантников грубым элем неотёсанных великанов. Серпилиан догадывался, что подумает командор. «На моём корабле у них нет души. Пара бочек выпивки — и они всё разнесут к чертям». А, может, это говорило в Серпилиане чувство вины. Что он, выживший, должен облачаться в ризы капеллана, который бился с поработителями столь ревностно.

Взоры собравшихся Приносящих Бедствия горели благочестивой самоотверженностью. И всё это, чтобы выловить одного мальчишку… Внутреннее чувство Серпилиана по-прежнему твердило, что эта операция имеет огромное значение. Если бы только он видел яснее! Сама пелена на его внутреннем взоре подразумевала, что он с десантниками столкнулся с могучим противником и награда может быть огромной.

Хакарду он шепнул:

— Космодесантники и огрины должны быть как одно целое под твоим командованием. Последние — не просто таран. Если я не благословлю их, мы все потеряем в уважении.

Погибший капеллан Приносящих Бедствия тоже благословил бы преданных и надёжных вонючек? Хакард поёжился, но возражать, конечно, не стал.

— Benedictio! — возвысил голос Серпилиан. — Benedictiones! Triumphus! Пусть в этом походе вас ведёт слово: «Император Всего».

— Император Всего! — хором откликнулись Приносящие Бедствия.

Покидая место сбора, Серпилиан дал себе клятву удвоить усилия, чтобы найти смутные следы мальчишки. Костяные руны продолжали ему препятствовать, словно сговорившись с той силой, что нацелилась на мальчика, будто претворяли в жизнь пятисотлетнюю месть Инквизиции, лишившей их плоти.

Прекрасно. Значит, обойдёмся без их помощи. Придётся положиться только на мысленные приёмы. Нужно попытаться перенять образ мышления мальчика, ведь между нами есть судьбоносная связь. Таким образом можно попытаться найти мальчика.

Он должен забыть всё, что знал об Империуме. Он должен стереть всё, что знал о тайных премудростях Инквизиции, добытых тысячелетиями страшных испытаний и непреклонной праведности и, что касалось Серпилиана, несколькими десятилетиями службы.

Он должен представить себя рождённым на сельской луне. Он должен вообразить, как разум распускает странные лепестки — невидимые другим крестьянам — лепестки, которые служат эзотерическими блюдцами психического радара; как распрямляются тычинки — антенны разума; как каждую из тычинок венчает пыльца, такая сладкая для демонов и хищников.

Он не должен спрашивать себя: где точно растёт этот цветок? Вместо этого он должен спросить: что этот цветок сейчас чувствует?

Он должен отождествить себя с этим цветком, которым сорвёт и преподнесёт Императору. Он должен скопировать свою добычу. Посредством этого он сможет развеять психическую мглу. Ведь, если достаточно хорошо сосредоточиться на том, чтобы притвориться таким мальчиком, то, может быть, даже удастся отвлечь на себя эту зловещую силу, словно самонаводящуюся ракету, перед которой появилась блестящая ложная цель.