Сидел на низком неудобном диване. Не пил.
Приходили женщины.
Одна с белыми жирными плечами и широким красногубым лицом.
Другая — худощавая, смуглая.
Привезенцев с ними смеялся и пил.
Но скоро бесцеремонно выпроводил.
— К черту! — махнул он рукой уходящим женщинам.
Обратился к Аквилонову.
— Верно, Алеша? Лучше всего сейчас лимонад.
Наливал лимонад, проливая на пол, напевал вполголоса:
Аквилонов сидел с закрытыми глазами.
Его занимало следующее обстоятельство: уезжая сюда, в Москву, он для чего-то захватил с собой флакончик с ядом.
Тот самый коричневый флакончик.
Сейчас нащупал его в жилетном кармане.
«Почему я не выбросил его? — назойливо думалось. — Как это неосторожно!..»
А Привезенцев, высоко подняв стаканы и приплясывая на пьяных, неверных ногах, продолжал:
Сунул стакан почти под нос Аквилонова, громко и фальшиво пропел:
Хлопнул Аквилонова по плечу и пьяно рассмеялся.
Аквилонов вынул из карманчика флакончик, сказал, усмехаясь:
— Очень надо лимонада! У меня есть свой.
Поставил флакончик на стол.
Привезенцев поспешно взял пузырек. Внимательно разглядел:
— Алешка, ты что натворил? Зачем тебе это? — спросил он тихо и испуганно.
— Деньги растратил. Три тысячи! — ответил Аквилонов и тотчас же подумал: «Что я болтаю?»
Привезенцев прошептал:
— А-а! Вот что-о!
Опустился на диван, закрыл ладонью глаза. Долго так сидел. Потом быстро поднялся, вынул из кармана большой и тяжелый бумажник. Бумажки зашелестели.
— На! — выбросил на стол пачку червонцев. — Три! Возьми, пополни, если не поздно. Не поздно еще, а?
Аквилонов смотрел на него недоумевая.
— Бери! Мне все равно! — устало проронил Привезенцев.
Смуглое лицо его как-то потускнело от разлившейся под кожей бледности. Яркие губы потемнели.
Сжал руки так, что хрустнули пальцы.
Аквилонов поднялся с дивана, сказал спокойно:
— Я пошутил. Слышишь?
Глаза Привезенцева стали большими, испуганными.
Неподвижно впились в лицо Аквилонова. Аквилонову стало жутко от этого взгляда.
— Спрячь свои деньги. Я пошутил! Ты понимаешь, дорогой?
Привезенцев вздрогнул. Заговорил раздельно по слогам:
— По-шу-тил? Ты по-шу-тил?
Поднялся, оперся о стол руками. Лязгнули челюсти. Долго не мог сказать ни слова.
Перегнулся через стол, не отводя неподвижных глаз от Аквилонова, потряс флакончиком, точно звонком.
Губы задергались не то усмешкою, не то судорогою:
— Весельчак, шутник, фокусник! Сейчас или потом? — раздался его угрожающий шепот.
Аквилонов вздрогнул при слове «фокусник», отступил на шаг от стола. Привезенцев снова потряс флакончиком, словно звоня в колокольчик.
— Сейчас или потом? — прошептал он глуше.
Аквилонов смотрел на искаженное, почти безумное лицо Привезенцева, и вдруг внезапный острый страх вошел в него.
— Ты… с ума сошел? — беззвучно прошептал Аквилонов и попятился к двери.
Через день после странного свидания с Привезенцевым Аквилонов выехал с ночным поездом в Ленинград.
Душа его была в смятении и тревоге. Тело утомлено. Мысли путались. Голова горела.
Даже морфий, к которому он за последнее время часто прибегал, мало успокоил.
От него появилось тяжелое полузабытье и незаконченные, отрывистые, как и мысли, сновидения.
Порою казалось, что и не спит вовсе, что все странное, возникающее сейчас перед ним — действительность.
Вот только что отошел поезд от какой-то маленькой станции, еще густое задумчивое гуденье паровоза не успело замереть, а уже стоит Привезенцев, нервными пальцами выбрасывая бумажки на стол, уставленный бутылками:
— Три тысячи! Бери! Мне все равно!
Аквилонов вздрагивает.
Никакого Привезенцева.
Это кондуктор — фонарь освещает его седое, морщинистое лицо.
— Билеты приготовьте, — тянет он ленивым, усталым голосом.
Лязгает где-то дверь. Струя свежего ночного воздуха ласково обвевает голову.
За окнами — черная ночь.
Во тьму ее врываются стремительно кружащиеся вереницы веселых искр — беззвучная огненная музыка.
В сердце Аквилонова смятение и тоска.
Долго смотрит в темное ночное окно, выходит на площадку, стоит, оглушенный грохотом поезда, охваченный ветром.
Озябнув, уходит в вагон, смотрит на темные, проплывающие мимо перелески, на далекие сиротливые огоньки.
Потом опять — на площадку.
Борется со сном. Боится уснуть.
И знает: не выдержит, заснет.
И привидится знакомый пугающий сон.
Много раз он его видел и всегда в то время, когда неспокойна, смятенна душа.
И вот только прилег на неуютном вагонном диване — почувствовал, как костенеют члены и густой звон наплывает в уши.
Сейчас начнется.
Стало тихо-тихо. Или это поезд остановился у станции, или совсем нет никакого поезда?
Невыносимая тишина. И непроницаемая тьма кругом.
Почему так тихо, когда много людей? Целая толпа, душно даже.
Тискается сквозь черную безмолвную толпу Аквилонов.
Широкая, едва различимая в темноте, раскрытая дверь.
«Ну да! Всегда так, всегда!» — тоскливо думает Аквилонов и поднимается по темной лестнице.
И странно: совсем не звучат шаги.
А вот яркий свет.
Это вход внутрь храма. Аквилонов знает, что сейчас самое страшное.
«Проснуться! Проснуться!»
Мечется Аквилонов.
Но знает — сейчас еще не проснется.
Аквилонов стоит на нижней ступени огромного катафалка.
Всегда, всегда так!
Наверху, на огромном катафалке, — блещущие серебром три гроба.
Снизу Аквилонову не видно, кто в гробах. Никогда не видит.
Тишина. Невыносимая тишина.
Все — даже стены храма, гробы и свечи — охвачено этой тишиной.
Тишина — осязаемая.
Она во все проникла, все охватила.
Застыл в недвижимом свете нестерпимо светлый потолок, и грузное серебро лепных его украшений не имеет теней.
Затейливые завитки, впадины, рельефы орнаментов — все проникнуто одинаковым неподвижным цветом серебра.
И свечи у гробов горят застывшим мертвым огнем.
Вытекли острыми пиками огоньки свеч и стоят, не мерцая, не колеблясь.
И чудится, что остановилось время.
Со стоном просыпается Аквилонов.
В вагоне шумно.
Люди проснулись.
Поезд стоит у какой-то большой станции. Мимо скамеек снуют торговцы с булками и молоком.
За окном позднее утро.
Весь остальной путь до Ленинграда Аквилонов не спал.
Сидел с закрытыми глазами, и была в душе скука, в теле — усталость.
Не хотелось ни двигаться, ни думать, ни видеть никого.
Скука непомерной тяжестью легла на него.
Думалось неясно, обрывками, но одно ясно знал: по приезде в Ленинград пойдет в милицию и объявит обо всем.
Будет ли лучше от этого — не знал и не хотел знать.
Терпеливо ждал конца поездки и начала своего конца.
В Ленинграде, выйдя на перрон, пошел тихо, заложив, по привычке, руки за спину, пропуская торопливо идущих людей.
Выйдя на площадь, увидел стоящего милиционера. Подошел к нему.