— Вот что скажет Небель, запомните, Лидия Максимовна: «Академик Архангельский не исключал возможности обнаружения нефти в глубокой вилюйской впадине, куда возвращалось море в послекембрийские эры развития жизни. Но уважаемый докладчик (это обо мне) во время своей  п р а к т и к и  искал не там, где указывал академик Архангельский, а на правых притоках, где в кембрийскую эру было мелководье, а после кембрия осталась суша».

— Похоже, Лида? — спросил отец.

— «Членам Академии известно, что нефть представляет продукт гниения без доступа воздуха…»

— Послушаем дальше, — сказала Лидия сурово.

— «Для такого гниения необходима глубина не менее сотен метров. Поэтому в мелком море нефть не образовалась. Тем не менее уважаемый докладчик, по-видимому, считает свое убеждение основным и даже абсолютным доказательством существования нефти на Полной…»

— Браво! — воскликнула Лидия. — Вы действительно ничего не представите Академии, кроме убеждения. После трех лет поисков…

— А вы считаете, что три года — это много для такой задачи? — запальчиво спросил отец.

— Но он находится у самого начала, там же, где три года назад! — ответила дочь с не меньшим пылом.

— Тогда Академия не стала бы слушать мой доклад, — сказал Василий. — Ведь я представил тезисы.

— Правильно! Ты терпишь поражение, дочь!

— Суп в тарелках! — грозно сказала мать.

Василий, еще не севши, схватил ложку, и Лидия улыбнулась. Он и через десять лет не забудет услышанного и сказанного сегодня в этом доме. А что особенного говорилось? Ничего.

Но после супа спор возобновился. Отец вызвал его как будто неосторожностью, а на самом деле намеренно.

— Из ваших слов я понял, — сказал отец, — что не один Небель против вас, а многие старики.

— Решительно все старики, — сказал Василий, — кроме Ивана Андреевича и Губкина. Все консерваторы.

— Небель, между прочим, не старше Зырянова, — сказала Лидия. — Вся молодежь заодно со стариками в этом вопросе. У Зырянова нет единомышленников даже среди студентов, его ближайших друзей. Справка из словаря Зырянова: все несогласные называются консерваторами.

Отец смотрел на Василия с очевидным вопросом.

— Но если и ты против него, — сказала мать с упреком, — на кого же ему надеяться, если жена против. А все-таки директор института дает же ему командировки, экспедиции, деньги на этот кембрий.

— Да он ведь лесоруб и плотовщик! Зырянов способен заставить всю Академию!

— Ого!

— Я не преувеличиваю, папа! Иван Андреевич привык иметь дело со студентами и учеными, а не с лесорубами! Зырянов привык водить плоты… Кто может встать на пути плота?..

— Ты говоришь о нем, как если бы он сам был плот, — сказала мать.

— Он заимствовал психологию у плота! — сказала Лидия.

Василий рассмеялся со всеми:

— Лидия Максимовна, вероятно, права: плотовщик привыкает не бояться столкновений.

«Но столкновения с Лидой ты боишься», — подумала мать и поспешила отвести эту опасность от обоих:

— Лучше расскажите про свое детство. Мне так хочется узнать, как это вы могли заинтересоваться нефтью в той обстановке… Это даже удивительно для лесного ребенка!

Все взглянули с ожиданием. Василий подумал несколько секунд и начал так:

— Мать родила меня на плоту…

Да, мать родила Васю в молчании и терпении, а если вскрикнула — шум порога заглушил.

На Выми и Вычегде, на Северной Двине, на малых притоках лоцман не очень-то много зарабатывал. Игнатий Зырянов зимою рубил и скатывал лес к реке. Чуть только вскрывалась река — плотил плот и сажал на него всю семью. И до ледостава они жили на плотах, — в наблюдении и молчании.

Все Васины реки текли большею частью в скалистых берегах: Веслянка и Коин и другие мелкие речки, притоки Выми, сама Вымь-река и Вычегда, Мезень, да и коренные реки — Северная Двина, Печора. Узорчатые скалы построены были цветисто и многослойно.

Линии слоев иногда уходили за обрывку обнажения, скрывались и вновь обнаруживались, все те же и в прежнем соседстве.

Земля в непрерывном плетении берегов завязывала и распускала свои пестрые ленты и каменные полосы, видимый мир — удаляющийся назад от отцова дома на плоту и неограниченно раскрывающийся впереди.

Вася сбегал с плота на берег, чтобы увидеть поближе этот мир, пощупать его руками и подивиться разной твердости его пород, но особенно разным их цветам.

Он уже помнил эти цвета. Он заметил их постоянное соседство и с увлечением следил за взаимной связью слоев. И когда обнажалась порода, Вася озабоченно ждал появления знакомых ее спутников, боясь моргнуть, чтобы не проморгать их встречи и смыкания линий…

Целые дни Вася не сводил глаз с берегов. Вся его скрытая, неизведанная активность и подвижность напрягалась в наблюдении, чтобы словить линии земного узора, но вдруг они круто наклонялись и утекали под урез воды. Как ему хотелось угадать их путь под водой! Или, может быть, их путь еще ниже дна реки?.. Действительно ли нутряные слои в земле непрерывны, бесконечны? Куда они вытекают?.. Или где начинаются?

Потом они снова появлялись над водой с непонятным смыслом.

В одном месте они пахли керосином!

Это он увидел на Жирной реке. Васе было тогда одиннадцать или двенадцать лет. Отец взял его на перевал у верховья реки. Игнатий свалил там лес зимой, а теперь сплотил на малом притоке, и они поплыли вдвоем. Речка брыкалась, как лошадь. Вася не мог бы справиться с гребью, поэтому отец стоял на греби, а Вася ему лоцманил с высокого помоста, повыше обычного.

Вася всматривался в самые дальние струи и радостно узнавал их, как старых знакомых в лицо. Их повадки и характер каждой из них ему даже лучше известны были, чем характеры жителей села Вымьваиль. Но Вася не сумел бы сказать, почему он так хорошо понимает каждую струйку в этой реке, где он плавал первый раз в жизни и никогда раньше не был. Он не сумел бы сказать, почему он так уверен. Но он чувствовал подводный камень в реке так же скоро и точно, как занозу в пальце, и уверен был в своем понимании, как в самом себе.

Ниже Жирная стала большой рекой и сильно пахла керосином, воду из нее нельзя было пить. И Вася увидел, как вся река, от берега до берега, словно заполнилась черной маслянистой жидкостью.

«За то и называется Жирной, — сказал отец и ничего больше не мог сказать сыну о черном масле. Он только добавил: — Струя здесь иная, гладкая. Гляди в оба…»

— …Вот как это началось… Только я не знал в то время, что эти породы, в которых течет Жирная река, называются кембрийскими.

— Он же борется за родную природу своего детства, Лида, — сказала мать с упреком.

— Интересно… Очень интересно, — сказал отец. — А теперь объясните, почему же старики и молодежь заодно против кембрия?

— Причин главных две. Одна — это лженаучное наследство старой нефтяной геологии, которая создавалась в интересах Нобеля, нефтяного короля, а для этого она должна была доказывать, что в России нет нефти, кроме бакинской. И Нобель — пророк ее… Вторая причина — давление наших хозяйственников. Они хотят, чтобы советское хозяйство как можно скорее получило побольше нефти, и не понимают необходимости многолетних теоретических исканий, которые не могут дать скорых результатов… Это узкоглядство, но оно очень соблазнительно для молодых умов, так же как для старых…

— Я согласен, что это узкоглядство. Но все-таки эти хозяйственники и ученые — не консерваторы. Дать нефть стране — это ведь задача прогрессивная?

— Но давать нефть можно по-разному. Я называю их консерваторами не за то, что они дают нефть, а за то, что консервативным, реакционным путем ищут ее и не готовят запасы на будущее. Они берут только такую нефть, которая лежит наверху, велят геологам искать только ту нефть, которая лежит поближе к поверхности. Поближе к европейской квартире… Они не желают идти в глубь земной коры и в глубь континента и нас не пускают, молодых, в глубь родной природы, — сказал он, опустил голову и глядел в глубь своего северного детства. — Это делячество, хищничество от косности… Но скважина на кембрий протаранит путь вглубь!