— В таком случае кембрийская нефть заслуживает больше, чем полтора миллиона, — сказал студент.

— Почему вы требуете деньги у промышленности на эту чисто научную, академическую экспедицию? На эти дела имеет деньги Академия наук. Пусть она и разведывает кембрий, — сказал заместитель начальника главка, и он был прав, хотя и знал, что в Академии преобладали другие научные взгляды, не согласные со взглядами этого студента.

— Что скажут ученые? — Начальник отвернулся от Зырянова.

— Видите ли, — сказал Синицкий, — товарищ Зырянов доказывает, что в кембрии была жидкая нефть. Я бы даже это допустил. Но с тех времен она высохла.

Другие молчали.

— Товарищ Зырянов увлечен проблемой кембрия, — продолжал Синицкий. — Мы же, в Академии наук, считаем нецелесообразным исследование кембрия, пока еще не изучены, не разбурены вышележащие, более молодые осадочные породы, непосредственно под третичными.

— Если будет найдена хотя бы капля живой нефти в кембрии, то будет ясно, что более поздние, вышележащие слои наверняка нефтеносны! — перебил Зырянов. — Будет сломлено недоверие к девону. Откроется возможность бурить на девон в Поволжье, чего давно добивается Губкин. Девон обещает больше кембрия!

— Разрешите разъяснить товарищу Зырянову, — сказал Небель, — что в Америке буровые скважины дошли до кристаллического фундамента и доказана нефтяная бесплодность кембрия.

— Вы беретесь за эту разведку? — спросил начальник у директора треста Георазведки.

Краснолицый человек с могучим затылком пренебрежительно отвернулся от Зырянова со словами:

— У него одна скважина глубиной в триста пятьдесят метров будет стоить полтора миллиона, потому что это в Якутии, у черта на макушке. Пусть не полтора миллиона, а восемьсот тысяч. В Баку на эти деньги можно прорубить восемьдесят тысяч метров.

— Чушь и никому не нужная вещь! — заключил начальник.

Зырянов злыми глазами провел по лицам, но это никого не задело. Сжатые кулаки, глубоко засунутые в карманы, не были опасны.

Хозяйственники не торопились уходить от начальника главка, ученые — спешили. С ними прощались стоя, их провожал начальник, и через почетные проводы близорукий Синицкий, например, мог не заметить скромный поклон Зырянова за спиной начальника.

— До свиданья, — сказал Зырянов уходившим и оставшимся… не ожидая от хозяйственников ни слова, ни взгляда в ответ.

Он пошел необыкновенно просторным коридором Наркомтяжпрома меж гладких, очень деловых, очень дорогих стен под могущественно высокоподнятыми потолками и вышел через двери, широкие, как стеклянные ворота, на площадь Ногина.

Он предвидел, что в институте сочинят очередной анекдот и весело расскажут Ивану Андреевичу, когда он спросит о Зырянове — а он непременно спросит: «На последних лекциях я не вижу Зырянова. Он не заболел?» — «Заболел, Иван Андреевич!» — «Чему же вы радуетесь? Что с ним?» — «Ходит каждый день в кино, изучает картину «Процесс о трех миллионах»! Ему крайне срочно необходима половина этой суммы».

Студенческие не очень смешные остроты, думал Василий с привычно-трудной выносливостью к насмешке, приставшей в детстве, — к насмешке над бедностью. Но теперь насмешка обижала весь его народ — и выносить ее одному Зырянову стало еще трудней.

«Вы знаете, сколько всего ассигновано стране на разведку нефти в 1935 году? Восемь миллионов». Эти бедняцкие гроши ассигновал народ — владелец страны, наследник всех ее сокровищ, который сегодня упорно недоедает, чтобы отрыть все ее клады и раз навсегда сменить нищету изобилием, избытком изобилия.

— Сколько вам нужно? — переспросил директор Геофизического института.

— Полтора миллиона, — повторил Зырянов.

Директор рассмеялся и даже не рассердился на «молодого энтузиаста», как он выразился.

Для слушания лекций не оставалось ни одного часа…

Василий добился приема у начальника Главнефти. Тот слушал пять минут — ровно столько, сколько и в прошлом году, — и сказал, оборвав Зырянова на полуслове:

— В будущем году поговорим. Заходите.

«Вы знаете, сколько всего ассигновано стране?..»

От девяти утра до пяти часов вечера Василий ходил по учреждениям. Вечером он приходил незваный на заседания в институтах и наркоматах и выступал под видом прений с докладом о кембрийской нефти. Непредусмотренный доклад затягивался. Участники заседания протестовали, председатель звонил, законный докладчик скандалил, но Василий продолжал говорить.

Он вошел в спящее общежитие весь в поту от усилия преодолеть неврастеническое изнеможение и сел на кровати осторожно, чтобы не разбудить Алиева.

Он думал: «Они все правы, но ведь я тоже прав?.. Может быть, я не прав?.. Иван Андреевич признал мою правоту. И другие могли бы понять. Но им поручено настоящее — и они обязаны все делать для настоящего и не имеют права отнимать у настоящего ни копейки для будущего. И вообще — настоящее интереснее… А мое дело — для будущего… Служить будущему… Поэтому я должен… — Он сидел на кровати, опустив голову, и думал, покачиваясь от усталости. — Поэтому я должен… Я должен…»

А друг Алиев делил кровать с Васей и все чувства и мысли — тоже пополам, и Вася знал о себе, что он «снимает копии» со всех движений Алиева. Поэтому Алиев проснулся и, ни о чем не спросив, сказал сразу:

— Вася! Если ты хочешь с народом жить, ты брось кембрий!..

И Вася сразу додумал свою мысль: «Поэтому я должен обратиться в штаб, откуда руководят настоящим, думая о будущем».

На тумбе у изголовья кровати лежали тетради, чужие. Алиев оставил ему свои записи лекций. Алиев это делал каждый день. Когда Алиев уснул, Вася в огромном возбуждении нагнулся над тумбой, над алиевскими тетрадями, положив на них чистую тетрадь, стоя на каменном полу босой, и написал письмо в ЦК партии при тусклом свете потолочной лампы.

Тетради не хватило, он взял другую, опять не обратив внимания на алиевские записи лекций, тщетно напоминавшие о том, что Зырянов — студент. Ближе к двум часам ночи он все же увидел их, когда кончился запас чистых тетрадей. В алиевских тетрадях не оставалось тоже ни одного чистого листка. Василий с сожалением закончил письмо. Он мог бы продолжить его еще на много тетрадей… А закончить можно было давно.

Он долго умывался. Вынул учебники из тумбы и сел к столу. Началась работа воли: работа на работу — как самоиндукция в динамо-машине. Труд обладал животворящей способностью наращивать силы в человеке, и вот уже мышцы перестали ныть, «перебитые кости», по-видимому, срослись и понесли тело. Василий выпрямился. К четырем часам утра он заработал вполне удовлетворяющую, законченную усталость и новую уверенность в своей способности воспрять из мертвых и добиться цели. И сон вошел в него, как пуля, и он канул в сон без дна. В бездонном сне в эту ночь прорастут семена новых наступательных планов на завтра.

На первом этаже Наркомтяжпрома больше нечего было делать: там он уже обследовал все близкородственные организации. Василий поднялся на третий этаж и принялся за разведку этого напластования. Ему, как всегда, везло: он наткнулся на стекловидную черную плитку с золотыми вкраплениями в виде надписи: «Главзолото». Он толкнул дверь.

Девушка, весьма изящно подготовленная людьми и самой природой для секретарской службы в Главзолоте, с сомнением скользнула взглядом по худому лицу и всем остальным признакам общественной маломощности посетителя.

— Вы к кому?.. Как доложить начальнику? Какое у вас дело?

— Новые золотоносные территории.

— Где?

— В Якутии.

— Вы от организации?

— Нет. От себя.

— Я доложу. Вам, вероятно, придется обождать.

— В таком случае я предпочту зайти в другой раз.

Но он, конечно, предпочел бы дождаться среди этих лоснящихся дубовых панелей и огромных окон. Отсюда управлялось самое богатое в мире золотопромышленное предприятие. У него имелось, наверно, не восемь миллионов на разведку. Василий решил: у него надо взять полтора миллиона.