— Расскажи про Змея, — сказал кто-то. Прозвище Доркиса. Люди справа от меня говорили тихо, так что я слышал не все слова гиганта. Я встал и подобрался поближе.

— Змей, — сказал он, улыбаясь, и медленно покачал головой. Затем возвел глаза к потолку и стал серьезен. — Единственный верующий человек, которого я знал, — сказал он. — Он любил бога всем сердцем и душой, но он также любил человека. — Он сделал паузу, как жрец, чтобы слова прозвучали весомее. Это был язык, которого никто из них — детей революции — не понимал. — Он молился перед тем, как начать есть. Вот так. — Он сделал вид, что держит в руках чашу, и наклонил голову. Я испытывал сильное желание закрыть голову руками и завыть, но решил быть мужчиной. У него получалось не столь плохо, как могло бы быть. — Всемилостивый Зевс, — сказал он с глубоким чувством, — отец всего человечества, прости нам всю нашу глупость и ненависть. Побуди нас быть добрыми и милосердными к врагам нашим, а более всего — к самим себе. Научи нас жить в мире с противоречиями и выведи нас своими неисповедимыми путями из темных пучин бессмысленности и отчаяния. Насытив наши беспокойные, страждущие тела, научи нас любить их во всем их разнообразии.

Склонившись, гигант застыл, как камень. Он плакал, вспоминая вождя. Из слепых глаз текли слезы.

— Он никогда не был милосердным к спартанцам, это уж точно, — весело сказал лысый человек рядом с гигантом.

Слепой не смог ответить: скорбь и ярость сжимали ему горло. Я отошел.

Когда вечером все стали укладываться спать, я снова увидел тонкую светловолосую девушку, которая сражалась вместе с мужчинами. Она прислонилась к стене в самом темном углу, сама по себе, не желая, видимо, присоединяться ни к мужчинам, ни к женщинам. Я уселся у стены напротив и стал наблюдать за ней. Удивительно, как долго она могла оставаться в одной и той же позе, не шелохнувшись. Я хотел подойти к ней, но не мог найти повода. И, по правде говоря, я ее побаивался, хотя ей было не более семнадцати лет. Мне вспомнилась ее грудь, которую я увидел после нашего освобождения во время купания, и мои мысли назойливо возвращались к этому воспоминанию. Лицо ее было прекрасным — только каким-то жестким; тверже камня. Почему женщина, которая купала меня, отвела мою голову? Предупреждение?

Я неотступно думал об этом, то гадая, почему все ее избегают, то прикидывая, какими словами мне будет простительно нарушить ее уединение. Неужели это она убила нашего тюремщика? Я так и не пришел ни к какому выводу, не успел подойти к ней. Меня прервали. Старуха Иона появилась в дверях своей комнаты и стояла, обводя глазами подвал. Увидев меня, она подошла.

— Демодок?

Я кивнул.

Ведьмины глаза разглядывали меня в полумраке.

— Может, мне следует сказать «Верхогляд»? — Она улыбнулась, и — поразительно — под жуткой маской на мгновение мелькнули черты давней приятельницы Агатона.

— Так он называет меня, — сказал я.

— Знаю. — Она продолжала рассматривать меня. Наконец повернулась. — Пойдем, — произнесла она. Приказ.

Мы прошли в ее комнату, и она закрыла двустворчатую дверь. Это был склеп. Факельные крепления без факелов. Ржавый трезубец, прислоненный к стене. В центре комнаты находился огромный гроб, на котором стояли свечи и лежали свитки пергамента. Она использовала его как письменный стол. Я подошел ближе.

— Гроб Менелая?

— Кто его знает.

Возле гроба был стул, и она подвела меня к нему. Сама она, по-видимому, никогда не садилась. За таким высоким, с позволения сказать, столом невозможно было работать сидя, да и в любом случае та демоническая энергия, которая от нее исходила, не оставляла ей возможности присесть. Она обошла гроб, оперлась на него локтями и вновь уставилась на меня холодными сверлящими глазами.

— Мы отправляем тебя отсюда, — сказала она.

Я молча ждал.

— Не потому, что ты нам мешаешь, — продолжила она, и опять на ее лице, словно вырвавшись из цепей, на мгновение появилась мягкая молодая улыбка. — Агатон умер, — сказала она.

Я вскочил.

— Сиди спокойно. Он умер сегодня днем.

Я шарил глазами по комнате в поисках мертвого тела, и в конце концов, хоть это и не входило в ее планы, она произнесла:

— Ну ладно. Это здесь.

Она провела меня за колонну в темный угол, когда-то служивший нишей для алтаря и где теперь была свалка — рваные одеяла, ветхие лохмотья, ломаная утварь, изношенные сандалии. Она подняла край одеял, и мертвое лицо Агатона глянуло на меня. Я наклонился закрыть ему глаза, но она тронула меня за плечо.

— Чума, — сказала она и опустила одеяла.

— Тогда, значит, и все мы… — начал я. Кроме физического отвращения к мертвому лицу с открытыми глазами, никаких чувств от его смерти я не испытывал.

— Не обязательно, — сказала она и странно улыбнулась. — Мы разговаривали перед тем, как он умер. Он говорит, что нас ждет кровавая гибель. Все это для него открыто. Он говорит, что спартанцы отводят назад армию с севера. Кто знает, что видит Провидец на самом деле?

— Ты должна ему верить, — сказал я.

Она снова странно улыбнулась.

— Верю. — И затем: — В любом случае, чума, тем путем или иным, достигнет Спарты…

Она не выказывала никаких эмоций — ни страха, ни гнева, ничего. Коснулась моей руки — довольно мягко для старой и наполовину выжившей из ума ведьмы, — вывела и усадила на стул. Какое-то время она молчала. Скорбь? Хотел бы я знать. Когда же я начну горевать?

— У нас осталось кое-что, принадлежащее ему, — сказала она. — И тебе.

Взяв с гроба один из пергаментных свитков, она протянула его мне. Наши тюремные записи. Я смотрел и ждал.

— Я прочла их, — сказала она. — Передай это его жене.

Из ненависти? Хотел бы я знать. Она посылала пергамент Туке, чтобы той стало больно? Никаких эмоций. Ее лицо было мертвым.

— Как ты думаешь, Демодок, до какой степени все это — вымысел? — спросила она. Я, должно быть, выглядел ошарашенным, потому что она тут же сказала: — Неважно, не думай об этом. Стать карикатурой в бессмысленной и запутанной лжи — это еще не самое худшее.

— Но это все так серьезно, — сказал я. — Он писал, словно его что-то гнало вперед.

— Тогда, значит, я лгу? — спросила она и улыбнулась.

Я подумал над этим и ощутил прилив гнева.

— Я полагаю, что на самом деле он никого не любил, кроме себя.

— Ерунда. Он любил нас всех — и хотел нас всех. Даже тебя, Верхогляд. Иначе ничто бы не подгоняло его придумывать нас.

Она повернулась и слегка наклонила голову. Затем сказала скрипучим голосом без всякого выражения:

— Возьми это. Туке они понадобятся. — И сразу же: — Иди. Иди спать. Когда мы будем готовы незаметно переправить тебя, мы тебя разбудим. — Ее правая рука потянулась к гробу, и хотя пальцы дрожали, у меня было ощущение, что она не искала опоры. — Спасибо тебе за все, — сказала она. — Спокойной ночи.

Взяв свитки, я вышел и закрыл за собой дверь. Улегшись, я заплакал, сердито и преднамеренно, сознавая, что плачу сознательно.

Мы вышли за несколько часов до рассвета. Среди тех четверых, которые проводили меня до реки и посадили в лодку, светловолосой девушки не было.

33

Агатон (последняя запись)

Солнечный свет, чужая постель. Незнакомая комната.

Кто-то рассказал мне странную историю, а возможно, она мне приснилась.

Молния ударила в гробницу Ликурга и расколола ее пополам. Может быть, я и сам это видел. Во всяком случае, образ необычайно отчетлив. Мой взгляд устремлен через долину на склон холма, где среди полумертвых деревьев теснятся скромные гробницы, а выше расположена гробница побольше, и над входом в нее высечено имя: ЛИКУРГ. Ночь, но от лунного света светло как днем. И ветер какой-то необычный, не сильный, но странно навязчивый, будто это и не ветер вовсе, а некое живое и чувствующее существо, может быть, само Время. Гробница Ликурга находится на самой вершине холма, она отделена от всего низкой оградой и еще чем-то — неким сурово-пренебрежительным величием, отталкивающим деревья, колеблемую ветром траву и гробницы внизу. Она стоит на холме, неприступная, словно крепость. Но вот над ней сгущаются огромные черные тучи, которые громоздятся, точно горы, вздымающиеся из морской пучины, чтобы поглотить небеса, и все вокруг сочувственно мрачнеет: трава, деревья, ограды, холм и небеса — они сливаются воедино и устремляются к Ликурговой гробнице. Внезапная вспышка — жуткий трезубец молнии — на миг озаряет все белым светом, затем — темнота, удар и оглушительный треск, будто не гробница, а весь мир раскалывается на части. Когда мои глаза привыкают к полумраку, я вижу неподвижные обломки гробницы под дождем, похожие на обугленный скелет лошади, сгоревшей заживо.