— Умер, — прошептал он.

— Нет, нет, — ответил я, хотя не был в этом уверен.

Человечек схватил Агатона за ноги, стащил с кровати, как ничего не стоящий труп, и поволок к двери.

— Шевелись, чтоб тебя… — прошептал он.

Я поспешил за ним. Он пропихнул ноги Агатона в образовавшуюся щель.

— Слишком узко, — сказал я.

Люди снаружи потянули Агатона за ноги, человечек проталкивал плечи и голову. Агатон не подавал признаков жизни. Глаза его были открыты. Брюхо не прошло в щель, и на секунду он прочно застрял. Гигант налег всей тяжестью на стержень, но дверь не шелохнулась. Старуха наклонилась помочь.

— Стань коленями ему на живот, — сказала она.

Я ужаснулся. Я был уверен, что Агатон умер. Но я боялся этих людей и сделал, как она сказала. Когда я придвинулся к самой двери и сильно надавил коленями, его тело легко сдвинулось и выскользнуло наружу. От толчка коленом Агатон застонал, и хотя трудно сказать, был это стон живого человека или, наоборот, последний выдох, старуха произнесла: «Он жив».

Как только лысый человечек вытащил из камеры наши пожитки, гигант оставил прут и медленно, как гора, которой вздумалось сдвинуться с места, опустился на колени возле Агатона. Он просунул под него руки и поднял старика, как ребенка.

— Сюда, Буйвол, — прошептала старуха. Я посмотрел ему в лицо, догадавшись по ее тону, что он слеп. Мы двинулись через открытое поле, то и дело припадая к земле (кроме гиганта, который нес Агатона). Я обернулся взглянуть на тюрьму — один беглый взгляд на древние каменные стены, серые, как глиняные черепки из мусорной кучи, истыканные окнами и дверьми, — и увидел тело нашего тюремщика. Он сидел прислонившись к стене, словно вдруг заснул. Я посмотрел на паренька возле меня, который приносил нам записки. Он усмехнулся и кивнул. Выглядел он как помешанный.

Словом, мы прошли через поле и тысячью извилистых аллеек спустились туда, где в наши блаженные дни Агатон рылся в отбросах, отыскивая еду, или хихикал, подглядывая за пожилыми любовниками. Так блуждающими путями скорби мы добрались до святилища Менелая, где и укрылись. В просторном склепе под святилищем, освещенном лишь тусклыми светильниками, нас ожидали койки, лекарь для Агатона (как, впрочем, и для других, поскольку больных здесь было более чем достаточно) и женщины с корытами зеленой воды и маслом для ванны. Полусонный, я погрузился в воду, в мозгу мелькали беспорядочные видения, а какая-то женщина средних лет склонилась надо мной, чтобы помассировать мне плечи и спину. Один из наших спасителей оказался вовсе не мужчиной, а девушкой, возможно, той самой, которую я видел тогда в поле. Она мельком глянула на меня невидящим взором, совсем как спартанка. Купавшая меня женщина осторожно, но решительно, как цирюльник, повернула мою голову в сторону. Они, должно быть, отнесли меня к койке, потому что утром именно там я проснулся.

Мы позавтракали. Холодная свинина, говядина и козлятина. Они не решались пользоваться огнем здесь, за тем исключением, что изредка в лечебных целях жгли серу в углу, где лежали больные. Кроме часовых, никто не выходил из подвала наружу. Здесь было, наверное, пятьдесят или шестьдесят человек, запертых под землей на крутом склоне горы Тайгет. Старуха ходила по лагерю, как она его называла, точно царица, отдавала приказы женщинам, мягко разговаривала с тем или иным мужчиной, время от времени удалялась в маленькую комнату, отгороженную в подвале, — видимо, ее личное помещение. Узнать о том, утро сейчас, вечер или полдень, можно было только по тому, что так говорили другие (часто они не могли прийти к согласию). Что днем, что ночью было одинаково сумеречно, и одинаковый белесый туман поднимался от коптящих светильников. Люди либо молчали, либо спокойно беседовали, внезапно разражаясь смехом без всякого повода.

Большую часть первого дня я проспал, и когда наконец выкарабкался из сна, то вовсе не почувствовал себя окрепшим — просто замучился валяться на жесткой койке. Беззубый старик, заметив, что я пошевелился, подошел ко мне. В лагере было очень мало стариков. Наверное, он владел каким-то полезным искусством, но я так и не узнал каким.

— Есть хочешь? — спросил он и улыбнулся.

— Я завтракал, — ответил я. Завтрак все еще лежал у меня в желудке, холодный, как морской туман.

— Когда это было. Остальные с тех пор уже успели пообедать. Я тебе чего-нибудь принесу.

Согнувшись, он отошел, двигаясь так же бесшумно, как и все они, и тут же вернулся с тарелкой холодного жирного супа. Я притворился, что пью его.

— Долго ты пробыл в тюрьме? — спросил он.

— Пару месяцев, — ответил я.

Он разочарованно покачал головой.

— Гиблое место.

Я кивнул и еще раз отхлебнул супа. Он был отвратителен, хуже, чем тюремная еда.

— Агатон жив? — спросил я.

Он непонимающе поглядел на меня.

— Такой толстый старик, — сказал я. — Провидец.

— А!

Он не знал. Никто не знал, кроме «нее». Он указал в сторону старухиной комнаты.

— Он там.

— Могу я его увидеть? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Никто туда не входит. — И затем: — Ну, правда, приходит лекарь.

— Все еще приходит? — спросил я.

Он кивнул.

— Значит, Агатон должен быть жив.

— Может, и так, — произнес он с сомнением.

Но я был в этом убежден. Не так-то просто прикончить старого ублюдка. Он обещал сплясать на моей могиле. Я намеревался поддержать его в этом.

Наверное, облегчение, которое я испытал после слов старика, сделало меня общительным.

— Иона, она ваш предводитель? — спросил я.

Он стрельнул в меня глазами. Несомненно, у нее была какая-нибудь дурацкая кличка, как и у остальных. Весь мир свихнулся на этой детской забаве.

— Один из предводителей, — наконец ответил он.

— Я думаю, в ней действительно есть что-то, — сказал я. — Учитель частенько рассказывал мне о ней.

Он кивнул и кивал довольно долго. Я знал людей этого типа. Из тех, кто заставляет вас думать, что они мудры и знающи, и потому всегда держат вас в ожидании. Я лично подозреваю, что они просто считают секунды, как актеры.

— Унаследовала от отца, — наконец сказал он и опять кивнул. Я тоже кивнул. — Несгибаемый человек был, кремень. Воевал против целого мира. — Старик хитро улыбнулся, словно за его словами крылся некий подтекст. Он медленно поднял палец, отсчитывая секунды, затем лукаво погрозил им. — Рассказывают, он как-то соревновался в беге со своим десятилетним сыном. Малыш счел себя достаточно взрослым, чтобы обогнать старика-отца. Они бежали босиком полмили по дороге, усеянной острыми камнями, и старик нахлестывал несчастного мальчишку бичом с самого старта. Но ты думаешь, он уступил ему, позволил мальчику себя обогнать? Нет, господин! Нахлестывал его на каждом шагу, а потом, когда ноги мальчика уже были сплошь изодраны, старик отнес его домой.

Он кивал и улыбался.

— Да, поистине воплощение мужества, — вежливо сказал я.

Он кивнул.

— Жил высоко в горах.

Я готов был прекратить разговор. Меня тошнило от его всезнающих взглядов. Но старик медлил, и поэтому я спросил:

— Он действительно сражался — войны и прочее?

— Во всем мире не нашлось бы никого, на чьей стороне он бы согласился сражаться. Он все еще жил по законам, которые они установили у себя в горах девять столетий назад, каждый наравне с другими. — Он покачал головой. — Да, господин, это был бунтарь-одиночка.

Пока он рассказывал, она вышла из своей комнаты и теперь переходила от группы к группе, о чем-то с ними беседуя. Старик заметил ее — до этого он сидел спиной к ней — и умолк. Она и сама немного походила на величавую статую. Через минуту старик забрал мою тарелку и ушел. Поговорив с последней группой — с больными, старуха повернулась — почти явственно можно было услышать каменный скрежет — и вернулась к себе в комнату.

Я лежал, опираясь на локоть, и наблюдал за людьми. Они ничего не делали, просто сидели и лениво болтали. Они жили так уже долгое время, и никаких изменений, кроме разве что болезни, не предвиделось. Их уныние наполняло склеп, как чад от светильников. Те, кто выходили наружу, — помоложе и поотчаяннее — держались обособленно. Остальные жаждали историй, рассказов об убийствах или о том, как их едва не схватили, и когда один из бойцов проходил мимо, они спрашивали: «Ну, Паук, что было сегодня ночью возле складов?» Боец улыбался, качая головой, и шел дальше. Это тоже была своего рода игра. Меня так и подмывало начать их передразнивать. Долгие разговоры вел только слепой гигант, и говорил он не о войне. Он сидел на грубой низкой деревянной скамье, положив руки на колени и склонив косматую голову, возвышаясь над окружающими, как медведь, и рассказывал о своем детстве. Люди сидели на каменном полу, задумчиво улыбались и кивали. Я слушал вполуха, думая о своем собственном нелепом детстве — я бегу позади матери, иногда спотыкаюсь, катится корзина, катятся яблоки, а мое сердце тоскует по округлостям спартанских девушек.