Он сложил записку, не отряхнув как следует песок, передал слуге, вскочил в карету и поехал обратно.

У Душеков не садились за стол, поджидали его. За время его отсутствия прибыли новые, нежданные гости, которые никак не сочетались с артистическим обществом. Красавец граф Клам Галлас и его друг, бывший проездом в Праге, советник прусского посольства фон Блазковиц.

Стол был накрыт для ужина в интимном кругу. Ужин состоял из тяжелых богемских кушаний — специальность дома Душеков, — и лишь для Казановы, снисходя к его изнеженному желудку, подавали блюда французской кухни. Ужин протекал в молчании. Лишь за шампанским разговор возобновился. Душек по очереди пил за здоровье своих гостей. Фон Блазковиц сидел прямо и неподвижно, крылья носа у него раздувались. Он не мог понять, для чего граф Клам связался с этим плебейским обществом, а главное — зачем графу понадобилось тащить его с собой. Может, ради синьора Казановы, этой прославленной мумии? Имя Моцарта ничего ему не говорило. Все прочие вообще сброд какой-то. И с ними сидеть за одним столом? Поистине удивительные нравы господствуют в этой Австрии…

Граф Клам от души поздравил Моцарта с победой, выразившейся в том, что по поводу бракосочетания принца Саксонского на театре давали «Фигаро», чуть было не запрещенного происками иезуитствующей придворной клики. Лишь вмешательство императора, чья неприязнь к иезуитам была широко известна, решило дело в пользу Моцарта. Заслышав слово «Фигаро», фон Блазковиц передернулся. Он и не знал, что этот сидящий за столом музыкантишка по имени Моцарт причастен к созданию оперы. Сама мысль сидеть за одним столом с человеком, который имеет хоть малейшее касательство к «Фигаро», вызвала у него на щеках краску гнева. Впрочем, покамест он еще держал себя в руках.

С «Фигаро» речь перешла на Париж, на французский двор и — само собой разумеется — на Марию-Антуанетту, которая немного тому назад, когда в Малом Трианоне давали «Фигаро» Бомарше, якобы играла роль графини.

Тут да Понте разгорячился:

— Подумать только! Родная дочь Марии-Терезии!

— Она и не то себе позволяет, — заметил Казанова и, вытерев салфеткой рот, принялся рассказывать пикантнейшие анекдоты, которые, в свою очередь, слышал от недавно вернувшегося из Версаля графа Вальдштейна.

Фон Блазковиц, уже не владея собой, заревел:

— Неужели в землях богемской короны принято поливать уличной грязью величие коронованных особ?

Возмущение Блазковица показалось наигранным, его сочли за тонкую и едкую иронию и потому конец выкрика потонул в громком хохоте. Он же, не искушенный в подобных ситуациях, оторопело завертел головой. Один лишь Казанова смекнул, что Блазковиц говорил серьезно. Не будь Блазковиц, как на грех, пруссаком, он принял бы его сторону, пусть даже — на сей раз — ему пришлось бы выступать против себя самого. Но поскольку Фридрихова Пруссия вызывала у него глубокое отвращение, он рассмеялся вместе со всеми, более того — он глянул на Блазковица и приветственно поднял свой бокал. Последний сделал вид, будто не замечает приветственного жеста. Остальные и впрямь ничего не заметили, таким манером и второй выпад Блазковица тоже пропал втуне. Волны беседы захлестнули минутную неловкость.

Не встать ли и не уйти ли до конца ужина? — спрашивал себя Блазковиц. Но, почувствовав вдруг некоторую неуверенность, он остался на месте.

В музыкальном салоне уже горели свечи. Стулья и кресла были сдвинуты, гости непринужденно расселись и завели тихий разговор. Бондини еще раз отвел Моцарта в сторону и, обозвав вертопрахом, принялся требовать с него увертюру.

— Прямо сейчас? — спросил Моцарт и отрицательно помахал рукой, словно хотел убить последнюю надежду Бондини.

Казанова, не жаловавший музыку, с кислой миной сел подле Блазковица, который успел обрести душевное равновесие и, зевая, расположился у дверей. К великому удивлению последнего Казанова заметил:

— Я вас понимаю, милостивый государь, но там, где аристократия подает дурной пример, нельзя ждать лучшего от черни.

Старец явно запамятовал, что сам дал повод для вспышки. Но поскольку слова эти отчасти были направлены и против графа Галласа, чьим гостеприимством он в данный момент пользовался, фон Блазковиц сдержанно отвечал:

— Достойная сожаления черта нашего времени.

— Ни вы, ни я не в силах бороться с этим, — не отставал Казанова. — Потому-то я и предпочитаю жить в прошлом.

— Еще бы, когда одной ногой стоишь в гробу, — безжалостно выпалил Блазковиц и со злобной радостью наблюдал, как побелели щеки Казановы. — Да кто с вами считается, милостивый государь? Вот я хотел бы поглядеть, нет ли средства утихомирить этот сброд. Разумеется, когда всякую каналью потчуют не кнутом, а шампанским… впрочем, благодарение богу, это не мое дело!.. — И он элегантным движением разгладил усы.

Казанова искоса поглядел на него.

— Вы направляетесь в Петербург, милостивый государь? — спросил он наконец, гордо выпятив грудь. — Вас ждет большой успех при дворе, если вы расскажете, что встречались со мной.

У Блазковица сделался такой вид, будто он с трудом удерживается от смеха, и Казанова поспешил добавить:

— Впрочем, возвращаясь к нашей теме: русская аристократия произведет на вас более благоприятное впечатление, нежели здешняя.

— Это меня не удивит! — гаркнул фон Блазковиц. — Коль скоро мы поставляем ой воспитателей. Между прочим, а кто этот Моцарт, с которым все так носятся?

— Олицетворение господствующего здесь дурного вкуса.

— Я не ослышался, этот субъект действительно положил «Фигаро» на музыку?

— Говорят.

— А каково ваше о том суждение?

— Пьеса Бомарше — верх бесстыдства, хотя и не лишена остроумия. Музыка господина Моцарта мне неизвестна. Сам же он — посредственный конкурент маэстро Сальери.

— Не знаю ни того, ни другого… Однако скажите, дорогой мои, неужели общество, которое рукоплещет столь возмутительной, все ниспровергающей поделке, не сознает, что тем самым оно бьет себя по лицу?

— Вы полагаете? Остроумие нейтрализует кислоту.

Фон Блазковиц нахмурил лоб.

— Промахнулись, любезнейший, — грубо сказал он. — У нас в Пруссии на этот счет не миндальничают. Вы ползаете на брюхе перед грязными пасквилянтами и, заслышав из их уст любую пакость, вопите: «Аллилуйя!» У нас же, напротив, пасквилянты лежат на брюхе, когда палач поучает их палкой.

— А ваш король, сударь мой? Он тому не препятствует?

— С какой же стати?

— Венценосный друг Вольтера?..

— Господи, вы меня уморите! Вам, стало быть, неизвестно, что этот проходимец Вольтер был в один прекрасный день выгнан, как собака?

Казанова хихикнул.

— Новая для меня версия, — сказал он. — Я слышал только о разрыве. Речь шла о возлюбленной короля, не так ли?

Раздавшаяся в этот момент музыка лишила Блазковица возможности дать резкий отпор. Про себя он, однако, решил не отпускать старика, не поквитавшись с ним.

Запела Мицелли. В честь хозяина дома это была одна из его песен. Моцарт аккомпанировал на шпинете. Голос Мицелли мягко растекался по комнате. Трепетало пламя свечей, потревоженное ее дыханием. Стройная фигура певицы свободно и четко рисовалась на фоне большого окна, сквозь которое виднелся сад, озаренный луной. Казанова пожирал ее глазами. Наклонившись к Блазковицу, он шепнул:

— Какой талант! Вы только взгляните, как она прелестна!

Блазковиц злобно поигрывал эфесом своего палаша. На шепот Казановы он опустил уголки рта и спросил:

— Они долго намерены музицировать?

— Боюсь, что да, — отвечал Казанова и, едва раздались одобрительные рукоплескания, вскочил с места, чтобы повергнуть к ногам Мицелли свое сердце. Блазковиц громко зевнул.

Настала очередь Моцарта. Тотчас воцарилась полная тишина. Слушатели узнали тему из «Фигаро», восхитительную арию Керубино. Но тема не получила окончательного развития, музыка пошла дальше. Анданте грациозо. Но что стало с нею вдруг? Что произошло? Отчего исчезли и вновь воздвиглись стены зала, отчего цветы перестали быть питомцами оранжереи, исчезла осень и в окна влился ночной аромат летнего сада? Что-то теплое и доброе разлилось по залу, такое, чего не выразишь словами, и у Иозефы вдруг слезы подступили к глазам, хотя она и не могла бы сказать почему. Просто это было прекрасно, так прекрасно, так невыносимо прекрасно глядеть на Моцарта, и она не могла противиться и опустила голову и закрыла глаза, силясь удержать слезы. Сапорити сидела, стиснув руки. Душек прислонился к окну и закрыл глаза; лицо у него было такое, словно он замечтался. Он и в самом деле замечтался. И пламя свечей застыло неподвижно…