Сократ надел выжатый хитон на свое смуглое тело. Заговорил об Анаксимандре и его воззрениях.

– Но ты, Анаксагор, в последнюю нашу встречу упомянул о выводах, к которым пришел, размышляя о том, как возник мир и как он развивался и развивается. В ту ночь я не мог уснуть, все думал, как же все это отлично от Гомеровой «Илиады», где небо, море, земля и подземное царство заселены таким количеством богов, божков и демонов!

– А не испугаю я тебя так, что ты и сегодня не сможешь заснуть, если открою свой взгляд на солнце? – спросил философ.

Сократ уверил его, что теперь-то он и вовсе не заснет от любопытства, и Анаксагор поведал ему, что солнце не что иное, как гигантский раскаленный камень.

Сократ обомлел. Его большие выпуклые глаза сверкнули, по широким скулам скатились капли пота.

– Мое солнце! И – камень?! – воскликнул он в горестном разочаровании. – А я-то поклоняюсь ему каждое утро! Солнце – мое любимое! Без его любви не было бы жизни! Не было бы ни людей, ни зверей, ни растений! Солнце – возлюбленный, жарче которого нет!

Анаксагор положил ему руку на плечо.

– Тише, мальчик. Да я ведь и волоска не тронул на голове у твоего возлюбленного!

– Тронул! Тронул! – бурно возмутился Сократ. – Если солнце – камень, значит, оно не златовласый бог Гелиос в короне лучезарных лучей! Значит, не выезжает этот бог день за днем в поднебесный путь на золотой колеснице, запряженной четверкой крылатых коней!

Анаксагор спросил:

– Долго ли способен ты глядеть в лик солнцу?

Сократ угадал в вопросе ловушку, но честно ответил:

– Лишь короткий миг.

И попался.

– Как же может кто-то – хотя бы и бог – веками жить среди такого жара?

– Боюсь, его спалило бы дотла, – тихо молвил Сократ, но тут же вскипел. – Но это значит, что ты, Анаксагор, сжигаешь дотла Гелиоса!

– Гелиоса – да, мой дорогой, но тем не менее я не перестаю поклоняться солнцу, как и ты. Рассуждай так: то, что утверждаем мы, философы, никогда существенно не отличается от древних мифов. Часто мы только переводим на язык прозы стихи и поэтические метафоры, прорицания и видения. Анаксимандр, о котором ты упомянул, первым начал писать прозой. Понимаешь, что я хочу этим сказать? Да? И еще вопрос. Не давал ли тебе твой друг Критон из отцовской библиотеки сочинения Гераклита Эфесского? Да? Но тогда ты, несомненно, прочитал, что Гераклит считает праотцом всего сущего вечный огонь. Это так?

Сократ кивнул.

Анаксагор, обычно серьезный, улыбнулся.

– Ну, и разве Гераклит не утверждает, что причина любых перемен – огонь? Что огонь – сила? И даже – что огненная сила – носитель Разума? Этот Нус, этот Разум я, милый Сократ, считаю началом всего. Разум – вот великий бог, которому должны поклоняться люди! Так чего же тебе еще? Утверждая, что солнце – огненный камень, разве не воздаю я ему больше, чем если бы видел в нем только возницу в сверкающем венце?

– Может быть, дорогой Анаксагор, – восстал в Сократе дух противоречия, – но в этом уже нет красоты!

– Не говори так! – резко осадил его Анаксагор. – Это совершенно одно и то же, ибо истина то же самое, что красота!

Однако Сократ не мог совладать со своим волнением и продолжал бурно возражать:

– Но тогда, мой учитель, ты изгоняешь богов и с Олимпа! Если нельзя жить в огне, то нельзя жить и во льдах, в холоде!

– Я изгоняю богов с Олимпа, – серьезно подтвердил Анаксагор. – Да и возможно ли, чтоб они могли там жить, испытывая человеческие, животные желания, занимаясь любовными интригами, убивая и мстя друг другу, вредя или, напротив, помогая другим богам, и полубогам, и людям? Раз уж человек начал представлять себе богов такими же, как он сам, с его хрупкой земной оболочкой и естеством, тогда он должен сообразить, что очутиться на Олимпе, где вечные льды, – значит замерзнуть. Да, мой юный друг, я изгоняю богов и из подземного царства, где нет воздуха и нечем дышать, и из морских глубин. Иной раз я чувствую себя словно среди пьяных, которые тупо верят в богов не без хитрого умысла – сваливать на них все свои падения и неудачи.

Сократ молчал. Жевал травинку. Молчал упорно. Философ посмотрел на него:

– Ну что? Ты чем-то опечален?

– Я скульптор, – ответил Сократ. – Мое ремесло – высекать в камне или отливать в бронзе богов, которых ты устраняешь из мира. Может быть, по праву, но я…

– Но я сказал же тебе, что красота есть истина. Ты художник, твоя поэзия – в мраморе и в металле, ты – поэт формы и материи, и кто же станет требовать, чтоб ты изображал солнце в виде ячменной лепешки? Почему бы тебе не изображать его, как Гомер, – лучезарным возницей? Или бегуном с олимпийским факелом…

– Ах, дорогой мой, мудрый, великий! – в восторге вскричал Сократ.

– Ты всегда торопишься, мальчик. Красота пускай остается – но да исчезнут суеверия о богах. Как раз на днях я начал писать об этом.

Сократ в изумлении отступил:

– Писать против богов? И ты не боишься?

– Кого? Богов? Их же нет!

– Людей!

Анаксагор наморщил лоб.

– Да, людей… Тут есть чего бояться. Но именно теперь, благодаря влиянию Перикла с его широтой взглядов, пожалуй, опасность сильно уменьшилась. Тем более для меня – ведь я его близкий друг и советчик. Но даже если б она и была, опасность… Правда не должна знать страха.

– Ты герой, Анаксагор! – с восхищением сказал Сократ.

– Разве писать – героизм?

– Думаю, иногда и писание – подвиг, если судить о написанном предстоит глупцам.

Перешли через мост. Встречные почтительно приветствовали философа, Периклова друга; иные улыбались юноше.

– Когда я вышел из оливковой рощи там, над рекой, – сказал Анаксагор, – я видел двух человек…

Сократ покраснел, но, памятуя материнский наказ – никогда не лгать, – тотчас сознался:

– Да, я был не один.

– С тобой была та Коринна, о которой ты однажды рассказывал мне? Очень красивая девушка…

– Что ты говоришь? – вспыхнул Сократ. – Красивая? А Пистий, который восхищается рыжеволосыми женщинами, говорит – она недостаточно хороша… Итак, прав я! Я видел верно!

– В таком споре, – сказал Анаксагор, – верно видит не тот, на чьей стороне, быть может, правда, а тот, кто любит. Так, ну а где же тот третий, что был у реки? Где осел?

Сократ хлопнул себя по лбу:

– Осел – вот он! Прости, что не провожу тебя. Лечу искать Перкона!

И помчался обратно к реке.

Бежал по каменистому руслу бледно-асфоделевый Илисс, уносил время Сократовой юности.

Реже стали свидания с Коринной, и реже встречи с Анаксагором. Сократ лихорадочно трудился над Силеном. Не считал дней, не считал недель… В мыслях засело: надо торопиться! Но еще засели слова Анаксагора: «Ты художник, твоя поэзия – в мраморе… ты поэт формы и материи…» Торопливость не на пользу искусству.

Сначала Сократ рисовал – не счесть, сколько набросков отверг, сколько изменил, сколько моделей вылепил из глины, чтоб затем лепить снова и сызнова.

Наконец однажды ему показалось, что он добился желаемого.

Его Силен – подвыпивший старик. Тяжеловесно притопывает в шатающемся танце, и все же заботливость сковывает его движения – он ведь держит на руках маленького Диониса. Бай-бай, малыш, славное было винцо, я укачиваю тебя, бай-бай… Глаза Силена усмешливы и чуточку насмешливы – а может, сверкает в них пророческая искра.

Лоб мудр, как и подобает воспитателю бога. Но что у него за уши? Остроконечные, будто козлиные! Они как бы намек на первобытную, животную необузданность, они напоминают о мгновениях экстаза, мгновениях языческого воспарения к той красоте, какую дает ощущение полнокровной жизни.

Покончив с моделями из глины, Сократ набрасывается на мрамор, яростно высвобождает из мертвого камня облик развеселого старика, предводителя сатиров, придает ему живую телесность.

По мере того как движется солнце с востока к западу, Сократ оказывается попеременно то в тени, то на солнце. В каждой жилке его пенится кровь, но сам-то он чувствует скорее, как пенится кровь в прожилках мрамора…