Рванули слух пронзительные звуки военных труб на Акрополе. Ибо сегодня – в шестой день месяца Фаргелиона, в четвертый год семьдесят седьмой Олимпиады, при архонтстве Апсефиона, более того, в день рождения богини Артемиды и бога Аполлона – глашатай возвестил:

– Наш полководец Кимон с афинским флотом разбил персов в Памфилии, у реки Эвримедонт! Архонт приказал угощать в пританее всех пришедших, кроме метеков и рабов!

С ликующими кликами «Афинам и Кимону – слава!» хлынула толпа в пританей. Каменотес и скульптор Софрониск от радости хлопнул тяжелой лапой по плечу своего помощника Кедрона:

– Слыхал, телепень? И в такой день у меня должен родиться ребенок! Давай живее! Успеть бы хлебнуть да закусить в пританее…

Солнце поднялось выше. Агора – прямо улей. Гефестова кузница в недрах Этны. Гул, звон, крик, зной.

– Слава Кимону!

– Слава!

– Гляди не надорвись! Нынче в славе, а завтра в канаве – как всегда…

– Молчи, свиное рыло! Воду мутишь – а жрать да вино хлестать со всех ног бежишь, так?!

Софрониск перекрикивает всех:

– Мой ребенок родится в счастливый день! Такой день! Какая честь!

– Мой муж вернется с войны… – грустно говорит рыбная торговка.

– Узнает, что ты путалась с этим проходимцем Сосией, и морду тебе набьет!

– А тебе что? Свою грязь подбирай! От вас по всей улице течет…

Добежал запыхавшийся мальчик:

– Софрониск, скорей домой!

– Что случилось? – вырвалось у того с испугом.

– У Фенареты уже нет сил… Хочет проститься с тобой… Умирает…

Софрониск уронил молоток.

– Кедрон, убери инструменты…

Бросился со всех ног.

На бегу отвечает людям – ибо кто же не знает, что повитухе Фенарете приспело время?

– Стольким женщинам помогла… А ей-то кто поможет?

– Теперь ей самой нужна какая-нибудь Фенарета…

– Пойдем с нами, выпьем! – кричат Софрониску уже захмелевшие на радостях.

– Не могу – жена умирает…

Бегом!

Соседки окружили изваяние богини Артемиды, залитое солнечным сиянием. Стоят на коленях, причитают, молятся.

– Артемида! Илифия! Покровительница рожениц! Не оставь Фенарету! Дай жизнь ее ребенку за те тысячи детей, которых она помогла родить!

В доме смолкли крики. Прекратились боли, выталкивающие плод. Зловещая тишина.

С Акрополя сюда долетает рев труб, усиливая напряжение. Слышно тяжелое дыхание Фенареты. Видно ее искаженное лицо, огромный живот, клепсидру в лучах поднимающегося к зениту солнца – капли отсчитывают страшные секунды – и устремленные к двери глаза роженицы, в которых написан ужас. Что же он не идет?!

Софрониск добежал, ворвался во двор через калитку с надписью «Зло, не входи!», лавируя меж мраморных глыб и торсов, разбросанных под сенью платана, влетел в дом – без дыхания пал на колени у ложа, прижался лбом к холодной руке жены.

– Хотела еще увидеть тебя, Софрониск… – Голос ее слабеет.

Муж рыдает – женщины выпроваживают его во двор.

Обложили роженицу амулетами, травами и снова вышли преклонять колени перед Артемидой, повторять свои мольбы и плач. Напряжение невыносимо. Около Фенареты остались только соседки – Мелисса и Антейя. Склонились над ложем.

И случилось это ровно в полдень. Пронзительный крик вырвался из груди страдалицы. Мелисса приняла ребенка – толстенького, розового, с большой головой. Антейя выбежала на порог:

– Родился! Мальчик!

Какое мгновение!

Муж Мелиссы, сапожник Лептин, перелез через ограду, прижал Софрониска к груди:

– Вот теперь выпьем! Да неразбавленного! Сын у тебя, понимаешь?! И явился он на свет как раз когда Гелиос в зените!

Софрониск ликующе кричит солнцу:

– Разом две жизни подарены мне! Фенареты и сына!

Носят подарки родильнице. Купают младенца и так его хвалят, что и во дворе слыхать:

– Какой здоровяк! То-то намучил маму! А глазки-то какие большие! И лобик до чего высокий! А вон на плечике круглое родимое пятнышко… На что похоже? На медовую лепешку? Нет, нет – на солнышко!

Да! На солнышко!

Мелисса вынесла выкупанного младенца во двор – показать отцу. Софрониск поднял его на вытянутых руках, тем самым, по древнему обычаю, признавая ребенка своим сыном.

Артемида вскричала:

– Удачной охоты, мальчуган!

Мома прямо передернуло:

– И что ты выдумываешь! Это сыну-то афинского каменотеса охотиться на зайцев, оленей или кабанов? Подобная блажь могла возникнуть только в твоей голове. Кому ж еще думать об охоте при рождении ребенка, как не богине охоты, ха-ха-ха!

Но Артемида осадила Мома:

– Но, дядюшка Мом, разве охотятся только на зверей? Человек всю жизнь за чем-нибудь охотится. Каждый час, каждый день его улов – всякое знание, всякая частица красоты! Человек и человека уловляет… Жизнь – нескончаемая ловитва, запомни!

Неистово пылающий полдень осыпает розовое тельце новорожденного золотыми молниями. Дитя сморщилось, шевельнуло губками – что сейчас будет? А, заплачет, как все… Но нет! Дитя открыло беззубый ротик и громко засмеялось.

Невиданно! Отец в изумлении уставился на ребенка. А женщины загомонили:

– Ах, бездельник! Со смехом явился на свет!

– Нравится ему, видать, на свете-то!

– Я пятерых родила – и каждый раз сколько реву!

– Мои дети тоже плакали – все…

– А этот малыш, едва вылез из материнского чрева, уже смеется!

– Ох и озорник же вырастет!

– Какое имя ему дашь? – спросил Лептин.

– Мой дед тоже озорной был. Назову по нему – Сократом.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Речка Илисс течет под стенами Афин, огибает их с юга и впадает в Кефис.

Неглубок Илисс, его излучины вдаются в луга с невысокой травой и рассеянными кое-где кустами и глыбами камня; в одном месте берег поднялся невысоким холмом, и стоит на том холме платан, а под платаном – маленький алтарь с деревянной фигуркой Пана, осыпанной цветами. Долинка, по которой ползет Илисс, – аркадский сон, пастушеская идиллия, и никого бы не удивило, если б на этом холме над потоком появилась небольшая отара овец, предводимая Стесихоровым Дафнисом, играющим на свирели из тростника.

Раннее утро. Вода с тихим плеском бьется о камни. Поднимается от воды и тает легкий туман. С востока, над Гиметтом, разливается серебряный рассвет.

Над кустами показались уши осла, объедающего сочные листья. Сократ сидит на камне, не слишком-то заботясь об осле. Перкон – животное умное, пасется сам, позволяя Сократу следить плещущий ток воды.

Panta rhei – все течет, убегает, дважды не вступишь в одну и ту же реку, – вспоминается юноше открытие Гераклита; да, это так: вон как далеко унесло желтый нарцисс, который я бросил в воду! А здесь уже – другая вода, новая, за нею стремится еще иная, и так до бесконечности. Подобна этому и человеческая жизнь. Всякое мгновение, всякое чувство блаженства или боли, всякий образ исчезает из глаз, всякий звук затихает, теряется всякий запах, все – движение, и человеческое сердце тоже непрестанное движение – до тех пор, пока жив человек.

Река, чудится, зазвенела. Глади ее коснулись лучи солнца. Сверканием приветствует вода новый день.

Сократ ждет свою милую, посматривает через кусты на тропинку из города. Ждать ему пришлось недолго.

Кипарисовой аллеей, с корзиной белья на плече, идет Коринна. Сократ любуется ее походкой, легкой – девушка словно танцует; он дал ей приблизиться вплотную к кустам, опустить корзину в траву – и вышел.

– Замри, как стоишь, Коринна! Не двигайся! – попросил он.

Коринна послушалась, замер и Сократ, изумленный, онемевший перед красотой подруги, перед этим хрупким утренним образом. На Коринне только белый пеплос, ее ноги босы, ее гладкое лицо и смуглое тело словно выточены из сандалового дерева, черные волосы, стянутые лентой, кое-где выбились, и шевелит их ветерок. Чернотой, блеском и живостью гармонируют с волосами глаза Коринны.

– Одно утро минуло, когда солнце взошло, – проговорил Сократ, – но теперь, когда вышла ты из кипарисовой аллеи, встало второе!