Защищать все, что нам свято и дорого, не умалять, а приумножать могущество и славу родины… Отныне и до шестидесяти своих лет будет Сократ подлежать воинской службе, будет обязан исполнять эту клятву и браться за оружие, когда это понадобится родине.

А это ей понадобится. Афинская республика – неутомимая воительница. Обороняется и наступает. В день, когда родился Сократ, она увеличила силу и славу свою, разбив персидское войско в Памфилии, у реки Эвримедонт. Она увеличила силу и славу свою, покорив Эгину и Беотию, – тогда Сократу было тринадцать лет. Но умалились могущество и слава ее в войне с Египтом, когда в дельте Нила погибла большая часть ее военного флота. Этот разгром Сократ уже переживал тяжело: ему было пятнадцать.

Однако афиняне не пали духом и, следуя совету Перикла, построили новые военные суда, более мощные и в большем количестве. Враги со всех сторон подстерегали Афины: Персия, Спарта. Даже в греческих полисах, союзных Афинам, время от времени вспыхивали попытки свергнуть демократический строй и вернуться к правлению олигархов.

В напряженности этой не совсем без вины были и сами Афины – глава морского союза, его защитница от неприятеля, но в то же время ловкая хозяйка, в обмен за свои услуги опустошавшая общую казну. Члены морского союза возмущались тем, что Афины богатеют, усиливаются, хорошеют; они кричали, что чувствуют себя не равноправными союзниками, а скорее рабами этой гордой царицы морей…

По причине такого множества врагов, отдаленных и близких, уже известных и возникающих вновь, Афины не могли себе позволить не только отложить оружие, но даже довольствоваться оружием вчерашним, как на суше, так и тем более на море.

К военной службе и ко всему, что с ней связано, здесь относились серьезно, твердо, неумолимо. Строго – вплоть до смертной казни – карали стратега, проигравшего битву.

Строгостью сопровождалось и военное обучение эфебов. Их построили ровными рядами и повели походом к крепости Мунихий, что возле Пирея. Здесь новобранцам предстояло нести службу и познавать основы военного дела.

Сократа зачислили в отряд тяжеловооруженных воинов, гоплитов, составлявших ядро войска, которое действовало главным образом на суше, однако и на море тоже, когда корабли сходились борт о борт. Для защиты воинам служили шлем с высоким петушиным гребнем, медный панцирь, деревянный, обтянутый кожей щит и медные поножи. Для наступательных боев они учились метать дротики, владеть обоюдоострым мечом и кинжалом.

Военная служба – тяжкий, для многих непосильный труд – укрепила и закалила Сократа. Он легко переносил все лишения, все трудности, зной и холод, мог долгое время обходиться без еды и без сна. Выделялся во всем. Кто первый гимнаст отряда? – Сократ. В беге, в метании копья в цель – Сократ. В учебных поединках гоплита с гоплитом побеждал опять-таки он. Ему нравилось, когда они, под песни и пенье военных труб, совершали марши по Аттике, какими бы длительными и изнурительными ни были переходы. Многие не выдерживали, падали, а Сократ не прислушивался к себе, не подстерегал момент, когда отзовется в нем усталость, – он думал о том, когда покажется Эгилея, Анафлист и, наконец, Сунион – и море, море, связывающее его родину с друзьями и недругами путями, которые не исчислишь, не обозначишь, потому что море смыкается за кормой всех кораблей, смывая их след. Море само – одна слившаяся воедино безбрежная дорога…

На втором году Сократа перевели в пограничную крепость Филу. А когда кончился срок его службы, Афины славили победу над персами у города Саламин на Кипре. Битва эта доказала, насколько справедливо было требование Перикла отдать все силы строительству военного флота, и исполнено оно было отлично.

Когда Сократ возвращался домой, с греко-персидскими войнами было покончено. Наступил счастливый период мира, период, когда Афины могли дальше богатеть, усиливаться и украшаться.

Радостный, спешил домой Сократ поскорее обнять родителей и Коринну. Вот он уже на улочках Алопеки. Люди избегают его… Едва отвечают на приветствие… Что это? Словно я в чужом городе… Встревоженный, Сократ бросился бегом.

Сильно застучал колотушкой в калитку. Тишина. Никто не идет открывать. Он обошел дом и перелез во дворик через ограду. Услышал блеяние козы и голос Перкона. Тревога спала с души. Кинулся к дому, отодвинул щеколду: дом пуст.

Выбежал на порог – стоит во дворике Мелисса, жена соседа башмачника; в руке у нее горшочек парного молока, теплого, еще вспененного.

– От вашей козы, – сказала, протягивая ему горшочек.

– Этого-то мне и хочется! – засмеялся Сократ. – Сюда, сладкое молоко, хочу как следует глотнуть родного дома после долгого отсутствия!

Он залпом осушил горшочек. Когда он допил, Мелисса обняла его и горько зарыдала. Сердце его сжалось: случилось что-то страшное… Взял Мелиссу за плечи:

– Говори! Говори же скорей, Мелисса!

– Посланный в Мунихий ничего тебе не сказал?

– Нет. Я был далеко. В Филе.

Постепенно, задыхаясь от слез, поведала Мелисса о несчастье, постигшем его. Софрониска и Фенарету унесла горячка.

Сократ стоял, не воспринимая ни слов Мелиссы, ни собственных ощущений. И лишь после долгого молчания спросил отсутствующим тоном:

– А у вас как?

Мелисса оглянулась на свой дом, видневшийся поверх ограды, за которой росла олива, и быстро, небрежно как-то ответила, что все они здоровы, Коринна уже год как замужем за Эгерсидом, и у нее ребенок.

Отец, мать, Коринна. Сократ остался один.

Рана болит, не утихает. Боль тройная – по каждой утраченной любви особая. Как почти все афиняне, Сократ был невероятно чувствителен и к радости, и к скорби.

Сколь вакхически был он счастлив, когда снимали оливки в Гуди, столь же глубоко несчастен он теперь. Бродит по дому, по дворику как потерянный, босиком, в одном и том же хитоне, который давно следовало бы выстирать. Оброс бородой, и еда, которую поставила перед ним Мелисса, остается нетронутой.

Мелисса пришла опять – молоко скисло, лепешки обгрызли мыши. Соседка призвала на помощь сына. Оба наперебой пытались вернуть Сократа к жизни. А он уставился в пространство… Слышит их? Нет? Не отвечает, словечка не проронит.

– Видели бы тебя таким родители! Не очень-то порадовал бы ты их, Сократ! Даже после смерти покоя им не даешь… Да ешь наконец! Хоть слово скажи! Разрази тебя Зевс!.. Ах нет, не дайте, боги! Ты что? Онемел?

Соседка уходит в сердцах.

Симон остается.

– Спрашивал меня вчера Анаксагор, когда ты придешь к Илиссу. Что ему передать?

Молчание.

Симон взял лепешку, откусил, затем отломил кусок, вложил Сократу в рот. Сократ стал жевать. Отдавал он себе отчет, что ест? Или нет? Но Симон рад уже и такому успеху. В тот день хорошо ему было шить сандалии.

Сократ бродит по двору между скульптурами и мраморными кубами. Молоток отца. Упал, зарос лавандой. Сократ поднял его, подержал в руке – и машинально побрел в дом. Лег, не умывшись, как был; спит – не спит…

Утром вместо матери явился Симон, принес лепешку и молоко. Стал кормить Сократа, как вчера: я глоток и ты глоток… И все говорил, говорил, не желая замечать, слушает его Сократ или нет.

– Коринна не хотела за Эгерсида, плакала, убежала к бабушке в деревню. Отец силком приволок ее обратно… Все повторяла: «Люблю Сократа…» Пей молоко, еще, еще! Забудь ее. Мама посылает тебе чистый хитон, а я сшил тебе сандалии. Впору ли? Ну-ка, примерь!

Впервые Сократ заговорил:

– Освобождаешься от всех потребностей – человеку ведь так мало нужно, – даже сандалий не надо… Но ты добрый, Симон, я возьму их…

– А к Периклу пойдешь? Ты говорил – когда вернешься…

– Нет. Не буду я скульптором.

Симон даже испугался:

– Как? Что?! Не будешь?.. Почему?!

Сократ уставился на молоток, лежавший на скамье:

– Может ли радовать меня работа – без отца? Камни во дворе напоминают мне, что его уже нет…

– Что же ты будешь делать?