Лизетта знала эту женщину — они родили почти одновременно и затем, часто встречаясь, обсуждали развитие своих детей. Но только после того, как им показали, они заметили, что на земле у ног землемера лежит накрытое рядном тело его жены; ее только что извлекли из воды, без головы, и распознали по вышитым инициалам на кармашке блузки. Лизетта в ужасе отвернулась. Попик пытался подцепить крюком тент детской коляски, белевшей на дне. Чуть подальше вдоль берега рядом лежало еще несколько трупов, выловленных из моря. Доннеры, горько сожалея, что последовали за киоскером, поспешили дальше.
Отдышались, лишь выйдя за пределы городских стен. Миновали корчму и торговые склады предместья. На перекрестке собралось несколько человек — живодеры и перекупщики, торговавшие бараньими шкурами. Похожие друг на друга в своих одинаковых вельветовых костюмах и сапогах с короткими голенищами, они держали руки в карманах, из которых торчали горлышки коньячных бутылок. Эти люди гордились тем, что остаются в городе, с презрением глядели на бледных горожан и кричали им, хлопая ладонями по своим бутылкам: «А мы, остающиеся, вот этим будем утешаться!» Они внушали ужас, подобно могильщикам, пирующим во время чумы.
Ребенок киоскера устал, начал капризничать. Отец взял его на руки, но шагов через пятьдесят опустил на землю, чтобы передохнуть. Притихший было ребенок снова заныл — теперь оказалось, что в его туфельку попал острый камешек, который трет ножку. Воздев глаза горе, отец, сложив с себя свой груз, посадил ребенка на километровый столбик и стал разувать. Но тут завыла сирена, отец подхватил свое дитя и, судорожно ловя ртом воздух, устремился дальше; на одной руке у него висел рюкзак, другой он сжимал детскую туфельку; рюкзак постепенно сползал вниз по руке, мешая двигаться, он то и дело пытался приподнять его, поправить коленом и спотыкался. В панике и суматохе Доннеры потеряли их из виду — и не пожалели об этом, посчитав, что те приносят несчастье.
Вскоре их окружили новые люди. Они уже знали все детали о налетах, число пострадавших и величину нанесенного ущерба. Рассказывали любопытные случаи, толковали о чудом спасшихся. И каждый такой рассказ казался необыкновенным, абсолютно невероятным. Люди жадно внимали подобным историям и своей наивной доверчивостью словно ободряли рассказчиков, придавая им мужества. Всем нравилось, всем даже как бы льстило быть свидетелями и участниками событий, едва ли не их жертвами; рассуждая о числе погибших и выбирая между самым большим и самым малым, они единогласно остановились на максимальном; слишком скромными цифрами они пренебрегали, едва ли не оскорбленные в своих лучших чувствах, точно кто-то старался слукавить или обмануть при подсчете их оплаченного кровью заработка. Эрнесто, когда наконец наступила его очередь, рассказал об оставшихся в подвале, засыпанных людях, испытывая смутное ощущение, будто этим он что-то для них делает (то, что может!), но вместе с тем, расширяя круг посвященных («совиновников»), как бы частично снимает с себя вину, перенося ее на коллективное, общее сознание.
Вскоре они догнали шьора Карло, давнишнего своего знакомца. Размеренно и легко шагая, он ушел уже довольно далеко, с ним был маленький чемодан, а через плечо переброшен плащ — он выглядел так, будто собрался на пароход; на плече у него висела дорожная фляжка в кожаном чехле. Когда миновали кладбище и вышли на открытое шоссе, все почувствовали себя свободнее и решили передохнуть. В толпе, катившейся перед их глазами в полном беспорядке, как бывает после похорон, обратили внимание на несколько человек, еле-еле поспевавших за другими. Это были Анита с Линой и Морич с дочерью Марианной. После взаимных расспросов и обсуждения дальнейших планов выяснилось, что у большинства таковых вообще нет, если не считать единственного страстного желания поскорее покинуть город. И только тут Эрнесто осенило, что следует идти в Смилевцы, к Ичану. Оказалось, Морич также направлялся туда, там у него нашлись старые партнеры Лакичи, которых он годами снабжал в долг купоросом, серой и прочими необходимыми в крестьянском обиходе вещами, они же осенью возвращали ему долг виноградным суслом. Шьор Карло заявил, что ему совершенно безразлично, куда идти, — одинокому человеку все просто: ему ничего не нужно, кроме какой-нибудь крыши над головой, об остальном он сам позаботится. Анита покуда ничего не решила; она никогда не видела деревни и не имела никаких связей с сельской жизнью; ее без труда уговорили присоединиться к ним, а там «что бог даст». Доннеры опустили на землю багаж и перебрали его, теперь в коляске нашлось место и для чемоданчика шьора Карло, равно как и для скромного узелка Аниты. Мужчины приняли на свои спины все, что можно было. Малютку Мафальду по очереди несли на руках.
Двигались теперь куда более осмысленно. И когда поднялись на высоты Плоча, в пяти-шести километрах от Задара, то оглянулись на разбитый город уже не как растерянные, задыхающиеся беженцы, но с ощущением вполне оправившихся, пришедших в себя наблюдателей.
V
Они шли тяжело, с остановками, целых четыре часа. Анита молча выносила все тяготы пути; она часто останавливалась, правда на очень короткие промежутки времени, и двигалась дальше с новой решимостью. Иногда их догонял какой-нибудь зеленый грузовичок провинциальных торговцев; они замирали на обочине, с немой мольбой устремляя на него взгляды и в последнее мгновение нерешительно поднимая руку. Но грузовичок проносился мимо, не сбавляя скорости, задевал их своим пыльным хвостом и оставлял, униженных и предоставленных самим себе. Морич, более других привычный к пешему хождению, высчитывал пройденные километры и прикидывал оставшуюся часть пути; каждый очередной километровый столб они приветствовали уже издалека. Возле Батуровой кузни свернули с главного шоссе и пошли к Смилевцам.
В село вступили в сумерках, сплошь покрытые толстым слоем белой пыли и смертельно усталые. Крестьяне, выпучив глаза, молча смотрели на них, словно на выходцев с того света. Грохот и сотрясение земли, от которых вздрагивали их собственные стоявшие на скалах дома, казалось им, возвещали конец всего живого; теперь они жадно искали в этих людях следы грозной катастрофы, однако пришлось им удовольствоваться всего лишь прихрамыванием Аниты. Моричи простились тут же, возле самой околицы, и повернули к домам Лакичей. Эрнесто отправился разыскивать Ичана; женщины ожидали его под каким-то топольком, присев на расшатанные камни стены. Им казалось, что он пропадает слишком долго. Наконец Эрнесто вернулся вместе с Ичаном, и тот пригласил их в дом; решили, что Анита и Лина проведут эту ночь с ними, а на другой день Ичан постарается пристроить их у вдовы Калапач. Шьор Карло в тот же вечер занял пустующую комнату в «новой школе» — единственную более или менее уцелевшую в этом здании, строительство которого завершилось в самый канун войны. Крестьяне после разгрома мгновенно вывезли отсюда окна, двери, косяки и вообще все дерево, наполовину разворотили крышу и уже принимались за чердачные перекрытия. Зданьице было с круглым балкончиком на север и небольшим палисадником, который, предполагалось, должен был отгородить его от открытой местности и дикой неприбранной природы; в палисаднике росло несколько молодых кипарисов, несколько побегов какого-то японского миндаля и чахлых, задушенных травой кустов юкка, вокруг которых безмятежно раскинули свою листву отечественные лопухи.
На другой день Доннеры поместили Аниту с Линой у вдовы Калапач, затем разобрали узлы с вещами и посвятили день обустройству и оборудованию своего жилища. Выяснилось, что до́ма были оставлены многие самые необходимые вещи. Так, например, Эрнесто считал, что Лизетта упаковала в узел витамины для ребенка, в то время как она была твердо убеждена, что он сам сунул их в карман рюкзака. Правда, Лизетта донесла до Смилевцев в целости и сохранности свою коробочку с драгоценностями, однако в ней обнаружилась только розоватая вата, и лишь тогда женщина вспомнила, что вынула их и уложила в пакетик, спрятав его на полку за книгами, чтоб был под рукой на случай бегства.