Он запнулся, не договорив, потом повернулся и вышел. Не вызывая лифта, сбежал по лестнице, выскочил на улицу и пошел сам не зная куда. Эта часть города была ему незнакома, улица — пустынна, белый свет заливал витрины и замусоренный асфальт. Несколько парней в гавайках навыпуск толклись у дверей закрывающегося бара, переругиваясь с официантом. Фрэнк торопливо шел, стиснув зубы, оттягивая кулаками карманы расстегнутого пиджака.
…Случайно, машинально сорвавшиеся слова «в жизни ни одну женщину…» — совершенно машинально, просто потому, что так обычно и говорится. Действительно, цивилизованный человек женщину не ударит. Даже такую, как Джин Бакстер, заслуживающую этого без всяких оговорок. Не ударит, — ведь бить женщину просто не принято. Да» же если бы она швырнула в него той курильницей, это все же не повод, чтобы ударить женщину. Не все ли равно, потаскушка она или нет.
Ты только ее смог ударить тогда в Брюсселе, только ее. А кроме нее — ни одну женщину пальцем не тронул. Как полагается цивилизованному человеку, джентльмену с высшим инженерным образованием. Только ее, в отношении которой поцелуй казался святотатством!
Те самые парни в гавайках нагнали его, спросили — не знает ли он, где можно выпить в этот час в этом вонючем городишке.
Они оказались водителями, доставившими сегодня какой-то срочный груз для завода. Нашли открытый еще бар, просидели до закрытия, потом наконец разошлись — парни к себе в отель, Фрэнк домой. Новая порция алкоголя не улучшила его самочувствия. Настоящий мужчина никогда не поступит так, как поступает он, Фрэнк Хартфилд. Вечно невпопад или глупо — это в лучшем случае, а в худшем — просто подло. С Трикси получилось подло, то есть с мисс Альварадо, разумеется. Она ведь просила не называть ее «Трикси», помните?
А с этой, как ее… Джин Бакстер — с ней получилось глупо. Нужно было или не уезжать с нею от девчонок, ведь было же видно, что она за птица, или уж остаться у нее и не устраивать дурацких сцен с проповедями. Рой поступил бы на его месте именно так. Как он будет хохотать, прохвост, если узнает, что произошло в квартире у этой Бакстер!
Стерва, чуть не раскроила ему голову. Если бы не фото, он сейчас лежал бы с нею в постели и занимался тем, чем принято заниматься в таких случаях. И все было бы о’кэй.
Рой так бы и сделал и, может, был бы прав, а он, Фрэнклин Хартфилд, вечно все делает невпопад…
Вернувшись домой, он на цыпочках пробалансировал через темную прихожую, с грохотом опрокинул стул и, шепотом ругаясь, поднялся к себе по узкой и отчаянно скрипучей деревянной лестнице. На столике у двери его комнаты стоял поднос с прикрытым салфеткой ужином и какой-то почтой. Фрэнк покосился — «Электроникс», «Авиэйшн уик», еще какой-то конверт. Завтра, все завтра! Он вошел в комнату и, не включая света, сел на постель и стал расшнуровывать туфли.
Потом словно что-то толкнуло его: задним числом он сообразил, что конверт, торчавший из-под журнала, был воздушной почты, международный. Кто мог писать ему из-за границы? Он постарался припомнить, сидя в носках на краю постели и глядя в окно. К дому напротив подъехала машина, развернулась поперек улицы, осветив фарами низкую белую решетку ограды и подстриженные кусты бирючины. Кто мог ему написать? Кто-нибудь из институтских приятелей, хотя переписка постепенно прекратилась почти со всеми, а если не они, то…
Он вышел, взял с подноса конверт и, помедлив, перевернул лицевой стороной. Сердце его словно остановилось и тут же начало колотиться медленными, тяжелыми ударами, перехватывая дыхание. Вернувшись в комнату и осторожно прикрыв за собою дверь, он с минуту стоял в темноте, держа в опущенной руке конверт и не зная, что делать.
Можно заранее представить, что она ему написала. Вообще не читать? Или прочитать утром? А что изменится утром — легче это будет, что ли?..
Фрэнк протянул руку и нашарил выключатель, потом осторожна вскрыл конверт. Как и следовало ожидать, обращение было совершенно официальным: «Дорогой мистер Хартфилд». Мистер Хартфилд с трудом глотнул ставший в горле комок и подумал, что ему еще ни разу не встречался такой странный почерк, как у мисс Альварадо. Узкие, со стремительным наклоном вправо, буквы то и дело отрываются одна от другой — словно улетают. И строчки всегда неровные, одна загибается книзу, другая лезет вверх…
«…размышлений решила наконец Вам написать, хотя мне было бы легче потерять руку, чем взяться за перо. Просто я поняла, что нужно уметь отвечать за свои поступки. Мой поступок в отношении Вас, мистер Хартфилд, я считаю самым дурным поступком моей жизни, а их вообще было немало. Пожалуй, для Вас лучше, что все так получилось. Чем больше я думаю о себе и о Вас, тем больше убеждаюсь, что менее подходящую жену, чем я, Вам не найти.
И еще одно. Писать об этом очень стыдно, но раз уж я начала, то нужно говорить обо всем до конца, хотя бы для того, чтобы Вы не заблуждались более на мой счет. Я считаю полностью заслуженным и справедливым тот ответ, который Вы сочли нужным дать на мои слова. Пусть Вас никогда не тревожит мысль, что Вы поступили тогда жестоко или несправедливо. Все было как нужно.
Мне хотелось бы надеяться, что теперь, когда между нами нет уже никаких поводов для недоразумений, мы могли бы остаться просто хорошими знакомыми. Если, разумеется, Вы сможете когда-нибудь простить мне то оскорбление, которое я бросила Вам и всему тому, что нас когда-то связывало. Просить Вас об этом я не могу, мне только хотелось бы, чтобы Вы поняли, в каком я тогда была состоянии. Не всегда и не всякий умеет находить в трудный момент самые правильные слова.
Послезавтра я уезжаю домой. О том, что произошло в Аргентине, Вы, наверное, уже знаете из газет. Мой папа оказался в самом центре событий, но все обошлось благополучно. Я получила от него каблограмму, он уже в Б. Айресе. Мест на самолеты сейчас туда не продают, положение считается пока недостаточно устойчивым, поэтому я решила не ждать и плыть пароходом. Тем более что это гораздо дешевле. У одной из моих здешних подруг есть знакомства в «Компани Маритим Бельж», и она достала мне каюту на грузовом пароходе «Губернатор Галопэн». Уходит он послезавтра вечером, из Антверпена.
Дома я буду недели через три, если плавание пройдет без задержек. Буду рада получить от Вас весточку. Не сейчас, разумеется, а когда-нибудь, когда найдется время и желание. Кстати, я теперь согласна с Вами в том отношении, что так жить, как я жила до сих пор, очевидно, нельзя.
Простите и не сердитесь на меня.
Дора Б. Альварадо».
Часть II
Плоды райского дерева
О назначении дона Бернардо она узнала совершенно случайно по радио, на другой день после перехода экватора. Отсюда уже можно было ловить южноамериканские станции стоявшим у нее в каюте маленьким «Филипсом», и каждое утро Беатрис слушала новости, пытаясь составить себе более или менее определенную картину положения на родине.
Когда имя доктора Альварадо было произнесено обычной скороговоркой диктора, перечислявшего последние дипломатические назначения нового аргентинского кабинета, Беатрис восприняла это как должное, хотя раньше никогда о такой возможности не думала. Что ж, ее отец был в движении достаточно видной фигурой! То, что сама она теперь — дочь чрезвычайного и полномочного посланника, ее не тронуло, показалось только немного смешным. Она представила себя на дипломатическом приеме; ей вспомнилась Одри Хепберн в «Римских каникулах». Говорят, скука на этих приемах самая зеленая…
Она решила никому ничего не говорить, но за завтраком стюард принес ей радиограмму от тетки Мерседес, и сидящая напротив Беатрис жизнерадостная молодая немка тотчас же выразила любопытство — плохие или хорошие новости получила из дому «ф’оляйн Альфа’адо». Пришлось объявить, что новость хорошая, но касается не столько ее самой, сколько ее отца, получившего дипломатический пост в одной из центроамериканских республик. Начались поздравления: капитан велел откупорить шампанское и предложил тост за «очаровательную дочь государственного деятеля, случайно оказавшуюся в нашем скромном обществе». Беатрис раскланивалась с таким видом, будто на ней были не обычные ее теннисные шорты и мужская рубашка с подкатанными выше локтей рукавами, а вечерний туалет. «Итак, папа — государственный деятель, — улыбаясь, подумала она. — Интересно, почему он сам ничего не сообщил. Просто ли занят? Или не очень доволен назначением? Вообще, представить себе папу в роли дипломата довольно трудно…»