Когда Хилю Ларральде впервые пришла в голову эта мысль, он тут же вспомнил свой разговор с покойным Бюиссонье в ту новогоднюю ночь — очень давнюю, как казалось ему теперь: столько событий произошло за неполных два года!

В общем-то, если смотреть на вещи трезво, было достаточно очевидно, что рано или поздно им с Эленой придется пожениться. Иначе в какой форме мог он осуществлять «защиту и присмотр», о которых просил его дон Херардо? И для малыша было бы лучше, если бы, подрастая, он видел в доме отца — пусть мнимого. До какого-то возраста вовсе не обязательно знать все о родителях. Все это было так, но думать о будущих отношениях с Эленой было для Хиля трудно.

Мало того, что она его не любила. В конце концов, la donna é mobile[64]: сегодня не любит, завтра любит. Разница их имущественного положения была делом куда более серьезным — жениться и заставить Элену отказаться от своих денег было бы нелепо, а жениться бедняку на богатой и пользоваться этим богатством — еще хуже. Устроить в семье какое-то раздельное владение имуществом — тоже идиотство, да это, в общем, и неосуществимо. А что скажут приятели? Правда, сама внешность Элены может служить доказательством искренности всякого, кто бы на ней ни женился, и все же, когда такой голодранец пристраивается к богачке…

Конечно, на это как раз и не стоило обращать внимания, но полностью игнорировать этот момент Хиль не мог, возможно по молодости: в двадцать пять лет иногда кажется, что жить нельзя, если тебя подозревают в чем-то неблаговидном.

Кроме того, и, возможно, опять-таки в силу возраста, Хиль чувствовал, что подобная женитьба — женитьба в некотором роде «по поручению» — чем-то уязвляет его мужскую гордость. Одно дело — завоевать женщину, а другое — получить ее по наследству, сознавая, что вышла она за тебя только по необходимости, оставшись без защитника…

Да, Бюиссонье оставил ему хлопотное наследство. Иногда Хиль спрашивал себя — сознает ли сама Элена всю трудность его теперешнего положения. Если она и понимала это, то, во всяком случае, ничем своего понимания не проявляла. Относилась она к нему так, как можно относиться к брату или, по крайней мере, как к человеку, которого знаешь с детства.

Когда Херардину исполнилось шесть месяцев, Элена решила переселиться в столицу. Хиль помог ей найти небольшой домик в Бельграно, на улице Облигадо. Расположенный в хорошем месте, неподалеку от церкви Непорочного зачатия, дом этот удалось снять только потому, что занимавший его английский инженер срочно уехал в Европу и один знакомый Хиля уговорил владелицу — полуоглохшую старую деву — «помочь вдове из хорошей семьи».

В апреле они переехали — Элена, кухарка донья Мария, Херардин со всеми своими погремушками и мышастый дог Макбет. Элена и донья Мария были очень довольны и домом, и местом — почти центр, до Кабильдо один квартал, а улица зеленая и тихая. Херардину было все равно. Единственным недовольным был Макбет; всякий раз, когда Хиль появлялся в калитке, пес выбегал откуда-нибудь из-за гаража и, наставив обрезки ушей, настороженно смотрел в глаза гостю, словно пытаясь отгадать — не принес ли человек известия о том, что пора возвращаться домой. Но человек входил в дверь, молча потрепав его по загривку и опять ничем не намекнув о переезде, и Макбет разочарованно отходил в сторону. Сад при доме — дюжина подстриженных кустов и сотня метров газона — был слишком мал, чтобы побегать в нем по-настоящему. Описав круг своей пружинящей пробежкой, Макбет мимоходом облаивал через решетку какого-нибудь прохожего и ложился, пристроив морду на вытянутые лапы.

Город ему не нравился; он даже закрывал свои разноцветные глаза, чтобы не видеть стен и решеток. Он лежал с закрытыми глазами и вспоминал огромный парк «Бельявисты», шум эвкалиптов, веселые игры с Доном Фульхенсио; все реже и туманнее, но всякий раз с какой-то сладкой болью вспоминался Макбету совсем другой, тот, прежний человек, хозяин, с которым он часто ездил на прогулки, сидя в заднем отделении автомобиля, пьянея от качки, скорости, пряного трубочного дымка и бьющего прямо в морду горячего степного ветра…

В эту субботу Хиль засиделся у Элены дольше обычного, потому что шел дождь, к тому же завтра он был свободен от дежурства и мог отоспаться за всю неделю сразу. Около одиннадцати в соседней комнате проснулся и закапризничал Херардин.

— Что это с ним сегодня? — встревоженно сказала Элена, вставая из-за стола. — Он вам не показался больным?

— Пустяки, он здоров как бычок. Попробуйте дать ему воды.

Элена вышла. Хиль глянул ей вслед и задумчиво нахмурился, почесывая ус ногтем мизинца. Усы он начал носить месяца два назад — отчасти для солидности, так как на некоторых пациентов это действовало, а отчасти из патриотизма. Чего ради, в самом деле, лишаться мужской красы, подражая всяким гринго! Элена, когда его усы подросли настолько, что стали заметны, сначала рассмеялась, а потом сказала, что они придают ему вид «мафиозо», а в общем, решила она, с усами ему, пожалуй, лучше: ярче подчеркивается типаж.

Элена в соседней комнате звякала склянками и тихо говорила что-то ребенку. Потом она вышла, осторожно прикрыв дверь.

— Так что там случилось? — спросил Хиль.

— Действительно, он хотел пить, — успокоенно сказала она. — Кроме того, оказывается, в комнате сидел куко.

— Кто сидел?

— Куко! Это тот самый, что хочет нас утащить, когда мы не хотим кушать или плохо себя ведем. Донья Мария часто его видела.

— Вон оно что… Зря она рассказывает ребенку про всяких куко — это ни к чему. Вообще, пора бы вам и самой заниматься сыном… Все равно торчите дома, ничего не делаете.

— Я уже думала об этом. — Элена вздохнула. — Но как раз дома-то я, наверное, досиживаю последние дни.

— Почему?

— Смотрите, — сказала вместо ответа Элена. Она опять встала и отошла подальше. — Платье на мне хорошо сидит?

— Ну… как всегда. — Помолчав, Хиль спросил неприязненно: — Что это с вами, кокетство одолевает?

— Нет, серьезно — хорошо? — Она повернулась, показывая себя со всех сторон, и подошла к столу. — Это платье я сшила сама. Совершенно сама — кроила, шила, всё. Понимаете, одна приятельница предлагает мне начать на паях дело…

— Шить, что ли?

— Да, ателье мод.

— Тоже, придумали, — раздраженно сказал Хиль. — Вы соображаете? Для такого дела наверняка нужно быть выжигой, вам это не подойдет. На черта вам связываться с такой штукой?

— Выжигой? — Элена задумалась. — Почему же именно выжигой?.. И потом я вообще могла бы не касаться коммерческой стороны. Заниматься только шитьем даже приятнее.

— Да на черта вам это вообще понадобилось, каррамба!

— Странный вопрос, Хиль. Как по-вашему — должна я теперь думать о своем будущем?

— О вашем будущем? — Хиль поднял брови. — Да оно, мне кажется, вполне обеспечено, ваше будущее. Чего вам еще надо? Миллионов?

— Не миллионов. — Элена покачала головой. — Мне просто нужно иметь немного уверенности в том, что Херардин не будет ни в чем нуждаться ни через год, ни через два, ни через десять лет. Понимаете?

— Ну, допустим. Такое желание вообще можно понять. Но не совсем понятно, что заставляет именно вас — все-таки денег у вас много, — что вас заставляет пускаться в авантюру… На этом ведь можно не только заработать, но и потерять. Вдруг у вас не будет заказов?

— Ну что вы! — Элена засмеялась. — Если я вам скажу, где находится помещение, которое нам предлагают, то вы сами назовете это золотым дном. Самый центр Баррио Норте, представляете себе?

— Место хорошее, — согласился Хиль. — А что было раньше в том помещении?

— Тоже какая-то «мэзон»[65]. В том-то и дело, что там уже есть своя клиентура! Нет, это дело верное. Вы чудак, Эрменехильдо. Я не могу быть уверенной в завтрашнем дне, живя на какую-то ренту — пусть большую, согласна. Но я в ней ничего не понимаю, я слышала, что бывают случаи, когда такой капитал вдруг возьмет и превратится в дым. Просто так! А если иметь дело, работать — это совсем другое. Если бы я была одна, пожалуйста… Мне самой почти ничего не нужно. Хотя… мне тоже нужно знать, что и у меня будет кусок хлеба. Вы не знаете настоящей бедности, Хиль…