— Ведь определенные отношения между нами существуют, Дора Беатрис… Вы не можете этого отрицать. Существуют, несмотря ни на что. Вы только не примите мои слова за упрек, я просто констатирую факт. Если между двумя людьми возникает, хотя бы на короткий срок, то, что было между вами и мною, то это не так просто забыть и от этого не так просто отделаться. Это остается, несмотря ни на что. Я…

— Почему вы все время говорите «я»? — перебила Беатрис. — «Я думаю», «я констатирую факт», «я», «я»… Пока вы не поймете, что помимо вас в этой истории участвую еще и я, мы все равно ни до чего не договоримся. А я могу сказать вам о себе только одно. Поймите раз и навсегда, Фрэнклин Хартфилд, что я не в состоянии вас любить. Поймите это, ну пожалуйста. И, пожалуйста, оставьте меня в покое, пока я еще не сошла с ума!!

— Я не могу оставить вас в том, что вам угодно называть «покоем», — упрямо возразил Фрэнк. — Я оставил бы вас, если бы вы были счастливы. Если бы не произошло несчастья и если бы вы действительно оказались…

— Не нужно, Фрэнк, ради всего святого, — умоляюще сказала Беатрис, — я же вас прошу!

— Если бы вы оказались по-настоящему счастливой с тем человеком, я не приблизился бы к вашей жизни ни на шаг. Наверное, он действительно был лучше меня, раз вы его полюбили. Вы для меня значите слишком много, чтобы я мог брать под сомнение справедливость вашего выбора. Что бы со мной было — вопрос другой; может, я спился бы, не знаю. Во всяком случае, вам бы я не навязывался. Но ведь он умер, Дора Беатрис, вы же не можете прожить жизнь воспоминаниями! Вы же не можете искалечить себе жизнь из-за той встречи!

Беатрис вскочила, словно собравшись выбежать из комнаты, но овладела собой и забралась на постель с ногами, сев по-китайски на пятки, теперь уже лицом к Фрэнку.

— Dios mio, какое красноречие! — воскликнула она с издевательским смехом. — Что вы окончили, сэр, — Массачусетский технологический или факультет теологии в Саламанке? Вместо того чтобы учить французов строить перехватчики, вам следовало бы ехать распространять библию среди папуасов — с вашим талантом проповедника!

Фрэнк покачал головой.

— Вы хотите кончить дело ссорой, Дора Беатрис, но меня вы из равновесия не выведете. Скорее расплачетесь сами, у вас уже дрожат губы. Не нужно. Давайте все же не ссориться окончательно.

— Хорошо. Я не хочу ссориться, — сказала Беатрис, пытаясь овладеть собой. — Я хочу только, чтобы вы меня поняли. Вы уговариваете меня «не калечить жизнь» — но моя уже все равно искалечена. Я разлюбила жизнь. Понимаете? Она мне не нужна. Я еще надеюсь, что бог удержит меня от самоубийства, потому что никаких внутренних барьеров от этого, кроме боязни причинить горе отцу, у меня нет. Это вам понятно? А вы теперь являетесь читать мне проповеди о том, как нужно устраивать свою жизнь наиболее удобным образом! Никак я ее не хочу устраивать в этом подлом мире!! И пусть он провалится в преисподнюю, или разлетится вдребезги, или его сожгут этими вашими бомбами — понятно вам?!

— Глупости, Дора Беатрис. Мир не так подл, как вам кажется. Есть в нем и подлость, есть и… ну, святость, что ли, есть и просто среднее — обычные люди, такие вот, как мы с вами. Таких людей очень много. Я не думаю, что так уж похвально желать им всем провалиться или погибнуть от…

— Еще одна проповедь?

— …от радиации. То, что вы говорите, — слишком чудовищно, чтобы это могло быть всерьез вашими мыслями. Рано или поздно вы сами поймете их нелепость, и, наверное, лучше всего было бы предоставить вас на это время самой себе…

— Я давно уже прошу вас об этом! — выкрикнула Беатрис чуть не со слезами.

— …если бы вы были девушкой более уравновешенной, — продолжал Фрэнк, изо всех сил стараясь говорить спокойно. — Но вся беда в том, Дора Беатрис, что это может наложить на вас какой-то отпечаток, понимаете, может получиться что-то вроде коррозии, простите за техническое сравнение… И тогда жизнь действительно окажется искалеченной… Оставить вас в таком положении я не могу. Ведь вы же когда-то сами писали мне…

— Что?! Что я вам писала? — Беатрис выпрямилась, словно подброшенная пружиной, и стояла теперь на коленях на краю постели. Фрэнк, с красными пятнами на щеках, тоже встал. — У вас хватает совести напоминать мне о моих письмах! О моих обещаниях!

— Послушайте, — нахмурился Фрэнк, — я вовсе не об этом, я…

— В свое время я считала вас джентльменом, — не слушая его, продолжала Беатрис, — так что мы ошиблись в равной мере! Да, я обещала выйти за вас замуж! Но ведь я уже вас не люблю — мне нечем любить, понимаете, у меня здесь пусто! Что же вы от меня хотите, Фрэнк Хартфилд?! Для чего я вам? Что я вам могу теперь дать?! Скажите же, por Dios, что вам от меня нужно!! Если вам нужна моя душа, мое сердце — то они мертвы, их нет, понимаете ли вы это! А если вам нужно только мое тело — пожалуйста! Вы считаете, что я осталась перед вами в долгу? Можете получить по своему счету!

— Беатрис!!

— Можете провести сегодняшнюю ночь у меня! — выкрикнула она сквозь слезы. — Или взять меня с собой в «Бедфорд»! И утром у нас не останется никакого долга в отношении друг…

Фрэнк шагнул к постели и коротким движением, без размаха, хлестнул Беатрис по щеке. Она отшатнулась и села, схватившись руками за лицо. Секунду он смотрел на нее, пытаясь что-то выговорить прыгающими губами, потом повернулся и молча вышел.

Вернувшись в свой номер, Фрэнк бросился на кровать и долго лежал не раздеваясь, сняв лишь обувь и ослабив узел галстука. Вечером он позвонил в агентство «Сабена» и заказал билет, потом вышел поужинать. Потом опять лежал и курил, стряхивая пепел на ковер. Вспомнив, как рассказывал Беатрис об испытаниях нового французского самолета, он обрадовался — в портфеле у него лежал взятый с собою номер «Эрплэйн» со статьей об этих компаунд-установках. Статью он начал читать еще в самолете, но бросил — слишком волновался, думая о предстоящей встрече. Идиот!

«…Необходимость разгона до боевой скорости за минимальное время имеет огромное значение для перехвата. На фигуре 4 показаны типичные кривые изменения коэффициента лобового сопротивления самолета и коэффициента тяги турбореактивного двигателя. Из графика видно, что эти линии идут почти параллельно и сходятся очень медленно. Теоретически возможно достижение максимальной скорости, соответствующей большому числу М, но ускорения при этом будут весьма малы.

Если для достижения скорости, соответствующей числу М-2, принять дополнительный суммарный вес двигателя и топлива равным 0,2 взлетного веса самолета, то…»

Фрэнк швырнул журнал и встал. Работа начнется завтра, в Тулузе. А сегодня — что делать сегодня?

Он вышел из отеля, пересек шумную, ярко освещенную авеню де Миди и свернул в первый попавшийся темный переулок. Не переулок, а просто щель какая-то, да еще кривая. Проклятые европейцы, когда они научатся жить по-человечески?..

Повернув несколько раз вправо и влево, он вышел вдруг на довольно большую площадь, кажущуюся тесной от узких фасадов сдавленных средневековых домов. Дома были в резьбе, в позолоте, в тонких острогранных колонках. Над всем этим, подсвеченная снизу, вонзалась в черное летнее небо высокая, вся из белого каменного кружева, башня, увенчанная какой-то золоченой фигурой. Он долго стоял с закинутой головой, потом обошел всю площадь. Все это было не на самом деле — эта площадь и этот сегодняшний разговор с Трикси, вообще все. Проклятые европейцы. Строить такие дома! Создавать такие города и такие площади, где чувствуешь себя выброшенным, буквально катапультированным из времени…

Если бы полтора года назад Трикси не встретила того сумасшедшего художника, она сейчас была бы его женой и жила не в Брюсселе, а в Уиллоу-Спрингс. А тот парень, конечно, был сумасшедшим. Ему следовало бы хорошо набить морду, этому проклятому французу, потому что порядочный человек не кончает с собой, когда его любят так, как любила Трикси Альварадо!