— Конечно, сеньорита, видел. Я ведь его отвозил утром в аэропорт. Я, видите ли, здешний садовник.
— Вот как… Скажите, вы не… — Девушка смотрела теперь ему в глаза с молящим и каким-то затравленным выражением. — Скажите, он… — Голос ее прервался, она беззвучно шевельнула пересохшими губами, опять рывками стаскивая с руки узкую перчатку. — Он… сеньор Бюиссонье чувствовал себя хорошо в последнее время?..
Сегодняшнее состояние Бюиссонье, не говоря уже о вчерашнем, дону Луису не понравилось — настолько, что донье Элене, пожалуй, он не стал бы об этом говорить. Но сейчас он посмотрел в молящие глаза странной посетительницы и понял, что именно ей он не должен солгать, что у этой девушки есть какое-то право знать правду.
— Признаться, настроение у патрона было неважное, — кашлянул дон Луис, шаря по карманам комбинезона. — Меня здесь не было, я только вчера вернулся из отпуска… Мне так показалось, что он вроде был не в себе. Правда, патрон вообще человек не из веселых, но вчера…
Дон Луис покачал головой, нашел наконец свою недокуренную «аванти» и усердно защелкал зажигалкой, стараясь не смотреть на девушку и все время чувствуя на себе ее взгляд.
— Я понимаю… — едва слышно сказала гостья. — Боже, что я наделала…
Закусив губы, она повернулась и, спотыкаясь, пошла к машине, не попрощавшись с доном Луисом. Тот бросил сигарку, растерянно глядя ей вслед и тщетно пытаясь придумать какие-то слова утешения — от чего, он и сам не знал.
— Послушайте, сеньорита, — кашлянул он громче, — я, может, не так…
Но она уже села в машину. Резко хлопнула дверца, маленький «миллеченто» качнулся на легких рессорах. Но мотор молчал. Прошло несколько секунд; дон Луис подумал с тревогой, что девушке стало нехорошо.
Быстро густеющие сумерки уже не позволяли видеть, что делается в стоящей в десятке метров от него машине. Дон Луис подошел ближе, услышал подавленные рыдания и остановился, окончательно потерявшись.
— Ну успокойтесь, сеньорита, — сказал он громко, — зачем же так…
Он не договорил — мотор «фиата» вдруг замурлыкал, брызнули ослепительные лучи фар, еще больше сгустив вокруг себя темноту и выхватив из нее лохматый и словно скрученный ствол эвкалипта. Машина рванулась с места.
Когда рубиновые огоньки погасли за поворотом, дон Луис покачал головой. Не нужно было отпускать ее в таком состоянии, еще разобьется… И что вообще за таинственная история, внезапный отъезд Бюиссонье, теперь эта гостья?..
Он запер калитку и медленно пошел к дому. Ему было жаль незнакомку, выглядела она по-настоящему несчастной, но он не мог тут же не подумать, что даже несчастье — вещь очень относительная.
Если память ему не изменяет, камарада Обрегон тридцать пятого года рождения. Они почти сверстницы — работница с фабрики «Медиас Парис», дочь и сестра коммунистов, и эта элегантная сеньорита. Конечно, никто не спорит: сейчас сеньорита по-настоящему страдает. Страдает от какой-то загадочной любовной истории. И пока страдающая сеньорита мечется по городу в своей итальянской машине стоимостью в триста тысяч песо (пустячок, всего-навсего десятилетний бюджет рабочей семьи) — в это самое время ее сверстницу, девятнадцатилетнюю Бланку Обрегон, пытают в камере Сексьон Эспесиаль. Если она вообще еще жива!
Лежать, притворяясь больной, было отчасти удобно: избавляло от необходимости отвечать на вопросы. Беатрис пролежала так всю пятницу — не шевелясь и не открывая глаз, когда в комнату, осторожно постучавшись и не получив ответа, на цыпочках входил отец. Дон Бернардо смотрел на спящую дочь, сдержанно вздыхал, поглаживал усы и так же бесшумно выходил. Это было хорошо. Но в то же время неподвижное лежание в постели оказалось мукой. Лежать, слушать доводящее до безумия тиканье будильника, шорохи и трески в стенах — и думать, думать, думать…
Не в пример отцу, мисс Пэйдж проявила вдруг редкую проницательность. В час дня она снова вошла с подносом, поставила его на ночной столик и сказала негромко, но твердо:
— Вы не спите, Дора, я это знаю. Меня не интересуют ваши переживания, но есть вы должны. Слышите?
— Хорошо… — Беатрис, не открывая глаз, с усилием разлепила спекшиеся губы. — Оставьте здесь… Я потом…
— Хорошо. Помните, что вы обещали.
Когда англичанка вышла, Беатрис приподнялась на локте и через силу заставила себя выпить стакан сбитого с бананом молока. За окнами сиял солнечный день — первый за всю эту пасмурную неделю. Зажмурившись, чтобы не видеть солнца, неба, зацепившегося за верхушку пальмы тонкого облачка, Беатрис снова легла и замерла, вытянувшись на спине.
Нестерпимо медленно тянулся этот день. Шелестели за окном жесткие пальмовые листья, резко пищали ласточки под карнизом, где-то в доме жужжал пылесос, потом долго гудела басом стиральная машина. Отец несколько раз говорил с кем-то по телефону, перед вечером к нему пришли, и он заперся с гостями в своем кабинете. В соседнем саду громко играло включенное на полную мощность радио, прокричал на улице почтальон: «Cartero-o-о!» Час спустя раздались неистовые вопли мальчишки-газетчика. Жизнь шла своим чередом — чужая и уже ненужная ей жизнь.
В десять часов Беатрис приняла свою обычную дозу люминала. Не будь это опасно, она принимала бы его круглые сутки, едва проснувшись. Спать бы, спать и никогда не просыпаться, не видеть этого страшного мира… «Умереть — уснуть…» Церковь, осуждая самоубийц на вечную гибель, закрывала для нее даже этот последний выход. Зачем ей жизнь? Диос мио, зачем ей нужна теперь ее сломанная жизнь?..
Утром в субботу, как всегда после приема снотворного, голова у нее была тяжелой, физическое самочувствие еще хуже вчерашнего. Но она решила, что должна встать, иначе так можно и в самом деле сойти с ума. Может быть, если что-то делать — заняться хозяйством, попытаться читать…
Самыми трудными оказались простые обыденные действия и поступки: одеваться, готовить себе ванну, чистить зубы, причесываться. Наверно, именно поэтому люди так часто опускаются в несчастье, подумала Беатрис, заметив это. Действительно, когда у тебя растерзана душа — не все ли равно, чистила ли ты зубы.
Покончив с туалетом, она убрала свою постель и спустилась вниз.
— Да, папа, мне сегодня уже совсем хорошо, — равнодушно ответила она отцу.
— Если вы не хотите порридж, — сказала мисс Пэйдж, — может быть, сделать яичницу?
— О, неважно, — отозвалась Беатрис, придвигая к себе тарелку.
Завтрак проходил в молчании. Не поднимая глаз от клетчатой скатерти, Беатрис все время чувствовала на себе то встревоженный взгляд отца, то испытующий блеск очков мисс Пэйдж.
— Кстати, Дора, — сказала та, наливая ей чаю, — вы, если не ошибаюсь, хотели иметь собаку, не правда ли? В Харлингэме мне обещают щенка скотчтерьера, абсолютно породистого. Его можно будет привезти через две недели.
— Блестящая идея, мисс Маргарет, — оживленно отозвался дон Бернардо. — Скотчтерьеры очень умные и ласковые животные, не так ли, Дора?
— О да, папа, — спокойно сказала Беатрис. — Благодарю вас, мисс Пэйдж, вы очень любезны. Передайте мне джем, пожалуйста.
После завтрака она поднялась к себе, взяла с полки первую попавшуюся книгу и села в кресло перед открытой на балкон дверью. Солнце грело ей колени и слепящим светом отражалось от бумаги. Она прочитала страницу, не поняв ни одного слова. Зачем ей теперь читать? Она захлопнула книгу и взглянула на переплет — это оказался Маритэн. Тотчас же у нее в мозгу вспыхнула короткая цепочка ассоциаций: Маритэн — философия неотомизма — святой Томас Аквинский — «Summa Theologiae» — золоченые корешки в шкафу у падре Гальярдо…
В дверь постучали.
— Разреши, Дора? — кашлянул отец.
— Да, папа…
Дон Бернардо вошел с несколько нерешительным видом и опустился в кресло поодаль от дочери, поглаживая усы.
— Я не помешал?
— Нет, папа… Я ничего не делала.
— И не собираешься?
— Не знаю… Нужно будет кое-что поштопать…