Наконец Аза освободилась от платка и шубы и, еще поеживаясь от недавнего холода, прошлась по чисто вымытым половицам. В избе стало тихо, так тихо, что совсем по-ночному застучали часы на стене: невестка оказалась нерусской. Не то еврейка, не то цыганка. Это было видно по всему: по бледно-коричневому цвету лица, по темным густым бровям, по носу с горбинкой, а пуще всего по глазам — черным, большим.

Старики растерялись. Смотрели на невестку и с неотвратимой ясностью убеждались: чужая кровь.

Алексей с недоумением посмотрел на мать и отца. Не мог понять, что поразило родителей в Азе. Мать стояла у стола с тарелкой в руках. Ей казалось, что произошло непоправимое.

— Чего стала! — сердито крикнул на жену Федор Кузьмич. — Ужинать готовь. Люди с дороги.

— Сейчас, сейчас! — спохватилась Анна Ивановна и, бестолково суетясь, начала накрывать на стол.

Мужчины выпили по рюмке водки. Анна Ивановна, смущаясь, словно сама была в гостях, пододвинула невестке тарелку с домашним салом:

— Кушай, Азочка! — и совсем смутилась: «Может, она сала и не ест?»

Но Аза взяла кусочек, положила на свою тарелку. Ела медленно, как бы нехотя, и вилку держала по-чудному, в левой руке.

«Не левша ли? — подумала Анна Ивановна. — Или у них так положено?»

Разговор за столом не завязывался. Алексей рассказывал об университете, о том, как они живут, где снимают комнату. Анна Ивановна робко поддакивала, а Федор Кузьмич хмуро молчал и одну за другой осушил пять рюмок водки, что с ним случалось редко, разве только на престольный праздник.

Аза тоже молчала и ела, видимо, для приличия, чтобы не обидеть родителей мужа. Когда Алексей подвинул ей миску с солеными огурцами, подняла на мужа большие тревожные и радостные глаза.

«Любит, видать». — И на душе у Анны Ивановны стало легче.

Гостей положили на кровати в большой комнате, а старики легли на печке. Федор Кузьмич, как всегда на непривычном месте, долго ворочался, вздыхал. Анна Ивановна спросила шепотом:

— Кто она такая по крови?

— Кто ее знает! — вздохнул Федор Кузьмич и раскашлялся.

— Тяжелая она, — сообщила Анна Ивановна.

Федор Кузьмич помолчал. Проговорил хмуро:

— Городская. У них это дело быстро.

Долго не мог заснуть. Вставал, курил, сидя в одном исподнем у печки. От выпитой водки мутило.

Не спала и Анна Ивановна. Было жаль мужа, который так переживает. И сына жаль, женившегося на хлипкой, незавидной девушке. А сколько в одном Троицком добрых, как херсонские арбузы, девчат — рослых, красивых, веселых. Такую бы невестку ввести в дом! Работала бы, песни пела, детей рожала. Но больше всех она жалела того, еще не рожденного ребенка, который будет чужим, вроде сироткой.

По приезде Алексей сказал, что в Троицком они погостят недели две, но уже на третий день начали собираться в обратный путь. Анна Ивановна пыталась отговорить сына, просила погостить еще немного, Федор Кузьмич угрюмо отмалчивался. Он теперь и сам заметил, что невестка беременна. Но это не смягчило его. Наоборот, даже обидней стало, что его внук будет полукровкой.

Гости уехали, и словно гроб вынесли из избы: тихо, тоскливо. Алексей письма писал редко и только о себе: жив, здоров. О жене не упоминал, словно и нет ее. Значит, почувствовал, что Аза не приглянулась родителям. И обиделся. В конце мая пришла телеграмма:

«Аза родила сына. Назвали Федором».

Но и то, что внука назвали его именем, не обрадовало Федора Кузьмича. Теперь он винил невестку не только в том, что она чужой крови, но и в том, что отняла у них сына. Из-за нее они рассорились с Алексеем, и жизнь их стала, как кузнечный горн без огня.

Федор Кузьмич с утра до позднего вечера пропадал в кузнице, забываясь за работой. Когда же вечером возвращался домой, то по глазам жены видел, что та плакала. Это еще больше сердило. Кричал на жену, придирался по всяким пустякам, а однажды даже ударил ее, чего раньше никогда не случалось.

В конце лета Алексей один приехал домой на несколько дней. По всему видно было, что он не простил родителям холодного приема жены. Надо бы помириться, но Федор Кузьмич не умел лукавить и притворяться. Он ни разу, даже из вежливости, не спросил Алексея о жене и внуке, делал вид, что они и не существуют на белом свете.

Еще больше обиделся Алексей. Уехал не попрощавшись, как чужой. Писал совсем редко, раз в месяц. В одном из последних писем сообщил, что он и Аза университет окончили, получили назначение в Смоленск, где будут работать преподавателями.

Пришла зима, суровая, с невиданными морозами. Померзли фруктовые деревья, на лету коченели птицы. После рождества пошли метели, снега навалило чуть ли не под стреху.

Алексей не приехал ни на Новый год, ни на пасху.

— Все она виновата, змея подколодная, — жаловалась Анна Ивановна соседкам. — Черная, худющая, ни рожи ни кожи. А что касается женских мест, так у нее и спереди и сзади доска доской. Посмотреть не на что. И характер скрытный. Она и сына против нас восстановила.

Когда в июньское светлое, ничего о близкой беде не предвещавшее воскресенье нежданно ударила война, когда за несколько дней из Троицкого увезли на фронт всех молодых ребят и мужиков, когда дурными голосами завыли новоиспеченные солдатки, предчувствуя свою вековечную вдовью долю с воловьим трудом днем и холодной тоской одиноких ночей, когда затрепыхал над правлением колхоза кумач «Все для фронта! Все для победы!», Анна Ивановна Хворостова не находила себе места. Как Алешенька? Конечно, призвали в армию, послали на фронт. Где он воюет? Жив ли?

А война шла. По селу, как змеи в траве, ползли жалящие слухи: «Немец взял Барановичи», «Немец взял Минск», «Немец идет на Смоленск…».

А в Смоленске семья Алексея. Что-то будет!

И вот однажды утром под самыми окнами пронзительно завизжали автомобильные тормоза. Не успел Федор Кузьмич застегнуть ворот рубахи, как в избу вошел Алексей. В военном: гимнастерка, ремень, галифе, сапоги. Из-под пилотки, надетой набекрень, ломаная струйка пота. За Алексеем робко переступила порог Аза, ведя за руку мальчика.

Сын показался матери худым и выросшим, — видно, таким делала его военная форма. Без поцелуев и объятий, прямо с порога проговорил запыхавшись:

— Папа и мама! Привез жену и сына. Пусть пока у вас побудут. Хорошо? А мне сейчас уезжать надо!

— Как сейчас! — похолодела Анна Ивановна. — Как же так! Хоть денек погости. Я сейчас тесто поставлю, пирожков испеку.

— Не могу, мама, надо ехать, — непривычно ласково и даже виновато проговорил Алексей и обнял мать за плечи. — Надо!

Федор Кузьмич, растерянный и обмякший, засуетился:

— Мать, хоть кусок сала достань.

— Ничего мне не надо, все есть! — И проговорил просительно: — Жену и сына поберегите. Прошу!

— Само собой, — буркнул Федор Кузьмич и отвернулся: стареть стал кузнец.

Алексей поднял на руки сынишку, поцеловал в лоб, молча обнял жену. Аза не плакала, только тоскливыми глазами смотрела на мужа.

Наспех поцеловав отца и мать, Алексей выбежал за ворота, где нетерпеливо сигналила машина. Вскочил в кабину, и грузовик рванулся по улице, провожаемый сумрачными взглядами соседок: все знали, куда спешит сын кузнеца Федора Хворостова.

Анна Ивановна стояла на крыльце, держась за косяк, и смотрела, как подпрыгивает и пылит на деревенской улице уезжающая машина. Может быть, еще откроется дверца кабины и выглянет Алешенька. Но дверца не открылась.

Когда Анна Ивановна вошла в избу, то не узнала Азу. И без того смуглое худое ее лицо теперь было мертвым. Провалившиеся глаза смотрели одичало, отчужденно. Мальчик жался к матери и всхлипывал. Анна Ивановна испугалась:

— Присядь, Азочка! Водички, может, тебе дать?

Аза опустилась на табуретку. Непонимающими глазами смотрела на деревянный стол, накрытый домотканой скатертью, древний черный шкафчик для посуды, полотенце над темной иконой богородицы в углу. Увидела в простенке в раме фотографии: Алексей с пионерским галстуком на шее, Алексей на конных граблях, Алексей на крыльце с книгой в руках…