Такую же повестку получил и Назар Шугаев.

В клубе строителей, где развернулся призывной пункт, кипела работа. Голых мужчин меряли, взвешивали, заглядывали им в глаза, уши, рты:

— Годен!

Такое же заключение услышали Шугаев и Карайбог.

Уже к вечеру на станции их ждал железнодорожный состав в тридцать или сорок товарных вагонов.

Семена Карайбога никто не провожал. Назара Шугаева пришла проводить Настенька с сыновьями. Назар хотел запретить жене идти на станцию: дальние проводы — лишние слезы. Но Настенька так на него посмотрела, что Назар поспешил согласиться.

— Хорошо, хорошо. Только без слез…

У товарного вагона, битком набитого призванными, Назар и Настенька стояли молча, молча смотрели друг на друга. Только теперь, казалось, они поняли, как хорошо жили, как любили друг друга.

Поначалу Настенька держалась молодцом, даже пыталась улыбаться, но когда военный с красным вспотевшим озабоченным лицом побежал вдоль состава и сердито закричал: «Садись!», Настенька так расплакалась, так начала причитать и убиваться, что Назар впервые подумал: верно, предчувствует, что не вернусь с фронта. С трудом оторвав руки Настеньки, которая пыталась его удержать, Назар впрыгнул в вагон и забился в угол, чтобы больше не видеть жены, оставшейся на перроне, не видеть ее глаз, растрепавшихся волос, не слышать голоса:

— Назар!

Когда эшелон, набирая скорость, проходил вдоль вокзала, Семен Карайбог неожиданно увидел стоявшего «для порядка» на перроне своего старого недруга и обидчика милиционера Бабенко. В новой фуражке и начищенных сапогах, весело и начальнически смотрел тот на уходящий эшелон. Карайбог высунулся из двери вагона, гаркнул:

— Бабенко!

Бабенко встрепенулся, машинально поднес руку к козырьку, отыскивая глазами-луковицами обладателя грозного рыка. Семен погрозил ему кулаком и, не лишая себя последнего удовольствия, крикнул:

— Стоишь, обалдуй! Я еще до тебя доберусь, кусок курвы!

Бабенко еще больше побагровел, поднес свисток ко рту, но вагон уже прошел, и только сжатый кулак Карайбога был виден из-за семафора.

Семен и Назар ехали в одном вагоне и вообще твердо решили на фронте держаться вместе. Всегда хорошо, когда рядом верный друг.

— Будем проситься в один взвод, — за двоих решал Семен. — Мне худо-бедно отделение дадут. Возьму тебя к себе помощником. Со мной не пропадешь. Это на гражданке меня Бабенки заели. А военная служба — порядок любит. Я в полку на первом счету был. И на фронте себя покажу!

Но получилось совсем не так, как ожидал Семен. Вместо передовой их завезли черт знает куда, в самую глушь, в старые военные лагеря возле маленькой тихой станции.

А вот дальше все пошло, как и предвидел Семен. Когда начали формировать полк, пробивной Карайбог добился: действительно его назначили командиром отделения, и он договорился, чтобы к нему в подразделение зачислили и красноармейца Назара Шугаева.

— Начало есть! — по обыкновению, хвалился Семен. За дело он взялся горячо, гонял подчиненных, лихо козырял начальству — и вправду была в нем «военная косточка».

— Теперь держись, Назар. Армия не зарой, где глину ворочают. Воевать надо с умом. Не скажу в генералы, а в майоры обязательно пробьюсь. Правда, грамотенка у меня слабоватая, за трудовую школу, но военное дело знаю. Буду майором!

— Почему обязательно майором?

— Деревня! Майор — старший командный состав. Помню, у нас в лагерях в столовой водку отпускали только старшим командирам. Дошло? Так и запиши. После войны проверишь. Будет майором Красной Армии Семен Гаврилович Карайбог. Записал! Заяц трепаться не любит!

Пока сколачивали роты и батальоны, пока обучали новичков, незаметно прошло больше месяца. В середине августа дивизия двинулась на запад, на фронт. Но железнодорожный состав, в котором следовал их полк, уже под самой Москвой попал под бомбежку. Запомнили Семен и Назар день своего боевого крещения. И как под вагоном лежали, прижимаясь к шпалам, словно к родной маменьке, и как Саньке Болдыреву из их отделения осколком весь живот разворотило, и как они трупы в пожарный сарай складывали.

Сами ранены были легко, но все же в госпиталь попали. Провалялись там недели две, и отправили их в маленький провинциальный городок. Оказывается, там формировалась новая 10-я армия. Семен ходил злой как черт:

— Душа горит. Третий месяц не можем до передовой добраться. Зря народный хлеб едим.

— На твой век, Карайбог, войны еще хватит, — успокаивал Семена командир взвода. — Дело только начинается. Мы свое веское слово еще скажем!

Глава четвертая

ВЕРА. НАДЕЖДА. ЛЮБОВЬ

Шли густыми, буйными белорусскими лесами. Скрытно — и только по ночам — переходили шоссе и железнодорожные линии, подальше держались от городов и крупных населенных пунктов. Порой леса редели, оборачивались кустарником, почва под ногами становилась зыбкой, неверной — начиналось очередное болото. Вначале заболоченные места пытались обходить стороной, делали крюк. Потом, махнув на все рукой, шли уже напрямик, по обманчивым кочкам, вязли в черной торфяной грязи, путались в камышах и осоке, обжигались колючими и острыми болотными травами.

Когда натыкались на гитлеровцев, на какую-нибудь тыловую команду, связных мотоциклистов или полевую жандармерию, дрались с ожесточением — не на жизнь, а на смерть. Потом уходили в глубь леса, подальше от места боя, пока гитлеровцы не прислали подкрепление.

Шли на восток.

С каждым днем их становилось все меньше. Умирали раненые, которых несли на самодельных — две жерди и плащ-палатка — носилках. Мертвых хоронили молча, без речей, слез и воинских почестей в наспех вырытых неглубоких могилах, в которые быстро просачивалась ржавая вода. А так хотелось положить мертвого товарища хотя бы в сухую землю!

Некоторые, потеряв надежду выйти из окружения, решали остаться в лесу: может быть, посчастливится связаться с партизанами или будут действовать самостоятельно в тылу врага.

Были и такие, ослабевшие от гнилой болотной воды и каменной крепости сухарей, заготовленных впрок за много лет до войны, что уходили в ближние деревни в поисках крыши и пищи. И не возвращались. Погибали, напоровшись на гитлеровцев, или, может быть, пристраивались в «зятьки».

Но большинство — сердцевина и костяк дивизии — шли, превозмогая все… Шли потому, что видели свой долг и свое спасение только в том, чтобы снова соединиться со своими частями, со своей армией. Шли и потому, что впереди покачивались носилки, единственные настоящие носилки из санчасти, на которых лежал командир дивизии. Одна меткая вражеская автоматная очередь сразила комиссара и перебила ноги командиру. Теперь командира несли шесть бойцов, сменяясь, как в карауле, через каждые пятнадцать минут.

Шли, наконец, и потому, что знали то, что командир дивизии считал тайной, известной немногим. Рядом с ним, под шинелью, лежало знамя дивизии. И командир держал на всякий случай у бедра вынутый из кобуры ТТ.

Тяжел был их путь. И все же страшней этой дороги через леса и болота по земле, захваченной врагом, страшнее даже дерном не прикрытых, безымянных холмиков, страшнее в кровь разбитых ног и черных измученных лиц с воспаленными глазами была неизвестность. Что там впереди? Далеко ли прошли гитлеровцы? Где, наконец, остановился — и остановился ли! — фронт?

Порой они слышали, как по близкому шоссе тарахтят, гремят фашистские машины: наступление гитлеровской армии продолжается. По ночам в черном небе ревели авиационные моторы. По направлению, по гулу догадывались и страшились своих догадок: гитлеровские бомбардировщики летят бомбить Москву.

…Политрук Алексей Хворостов шел, отключив все чувства — боль, усталость, голод, жажду, — кроме одного: сознания, что на него смотрят бойцы роты. Значит, нужно идти, уверенно, без малейшей нотки сомнения, повторять:

— Держитесь, ребята! Должны дойти — дойдем!