Звонить не стал. Конец так конец! И вдруг вспомнил: поезд-то идет через Смоленск. Вот здорово: Алешка Хворостов в Смоленске. Помчался на телеграф, сочинил длинную бестолковую телеграмму, суть которой сводилась к двум словам: «выходи поезду».

…Скорый поезд пришел в Смоленск рано утром. Еще из окна вагона Полуяров увидел улыбающегося Алешку.

— Здорово!

— Здорово, солдат! Пардон, товарищ старший лейтенант! Быстро шагаешь. Скоро и до маршала дослужишься.

— На том стоим! А ты как?

— Шкраб! Так раньше нас, школьных работников, именовали.

— Сеешь разумное, доброе, вечное?

— По мере сил.

— Женат?

— Женат.

— Поздравляю и завидую.

— А ты?

— Без перемен! — И Полуяров продекламировал, усмехаясь:

Алексей взял друга за локоть, отвел в сторону, подальше от лишних ушей:

— Выдай военную тайну: война будет?

Сергей пожал плечами:

— Темна вода во облацех! Почему спрашиваешь?

— Только и разговоров теперь что о войне. Никто в договор с Гитлером не верит. Сегодняшние газеты читал?

— Нет!

— Есть странное сообщение: Гесс бежал в Англию.

— С чего бы?

— В том-то и дело! Не хочет ли Гитлер с англичанами договориться, а потом и на нас двинуть?

— Не думаю…

— Военные составы на запад идут.

— Не такой Гитлер кретин, чтобы на два фронта воевать. Еще Бисмарк в этом деле толк знал.

— А если Гесс все же договорится с англичанами? Помнишь, как наши деды говаривали: англичанка гадит.

— Тогда — хлопцы, по коням!

— Скажу откровенно: не хочется воевать. У меня ведь сын растет! — и улыбнулся счастливо. — Федюшка. Хороший мужик! — И чтобы не показаться эгоистом, спросил: — А что же твоя? Как ее… Нонна, кажется?

— Замуж вышла. За полковника, — ответил Сергей весело, но Алексея не обманула нарочитая беззаботность друга. Видно, не очень весело ему.

Паровоз дал гудок.

— Ну, прощай!

— Прощай! Привет жене. Расти сына. Все хорошо будет! Так и знай. Хорошо будет!

Штаб армии, в распоряжение которого прибыл старший лейтенант Сергей Полуяров, размещался в самом Белостоке. На новое место службы Полуяров ехал с радостью. Уж больно опротивели азиатская пустыня, жара, песок, ветры, морозы. Хотелось посмотреть новые земли и города, побывать хоть в какой ни на есть, а все же бывшей загранице.

Город Белосток разочаровал Сергея. На него пахнуло старой русской губернской провинцией, знакомой по книгам и кинокартинам. За исключением двух-трех приличных улиц — обычная уездная дичь: старенькие домишки, убогие лавчонки-склепы, чахлая зелень, булыжник, пыль. Сразу бросилось в глаза, что в городе много военных.

Впрочем, знакомиться с городом у Полуярова не было времени. Полк, куда его назначили командовать ротой, размещался в одноэтажных кирпичных казармах на окраине города. Сразу началось все то же: боевая подготовка, дежурства, наряды… День за днем. Только изредка удавалось вырваться в город, пройтись мимо Белого и Красного костелов, зайти в кафе или посмотреть новую кинокартину в маленьком и душном кинотеатрике.

И, конечно, полюбоваться полячками. Еще там, в безлюдных монгольских степях, он мечтал о милых женских лицах. Польки Белостока изумили Полуярова. Даже некрасивые умели так одеться и причесаться, так держали себя, что казались красавицами. А уж если бог наделил польку приятной внешностью — держись. Как тут не вспомнишь гоголевскую гордую полячку, погубившую Андрия, пылкого сына Тараса Бульбы.

В Белостоке Сергей Полуяров впервые подумал о том, что раньше и на ум не приходило: Нонна полька. Однажды на улице услышал, как одна женщина окликнула другую: «Пани Ядвига!»

Ядвига! Мать Нонны — Ядвига Аполлинариевна. Конечно полька. И хотя знал, что Нонна родилась в Москве, в Москве жила, училась, считала себя русской, москвичкой, да и отец — типичный русак, все же решил: Нонна полька. По манере ходить, одеваться, улыбаться, кокетничать.

Теперь в каждой проходящей польке Сергей невольно искал Ноннины черточки. И находил.

В одну из июньских суббот выдался вечер, свободный от служебных обязанностей, и Сергей Полуяров пошел в ресторан «Европа», как ему сказали, лучший в городе. Больше месяца он прожил в Белостоке, а ни в одном ресторане еще ни разу не был.

Правда, вечер выбрал неудачный. Уже направляясь в «Европу», встретил однокашника по ленинградскому училищу лейтенанта Ваньку Зуева. Тот работал в оперативном отделе штаба армии и куда-то мчался с озабоченным видом. Узнав, что Полуяров собрался в «Европу», Зуев ужаснулся:

— Ты с ума сошел!

— А что такое? Разве нам запрещено!

— Нашел время по ресторанам шляться. Ты знаешь, какая сейчас обстановка?

— Каждый день такая обстановка.

— Напрасно так думаешь. Очень напряженное положение.

— Всю нашу жизнь напряженное положение. Так никогда сто граммов не выпьешь.

— Не юродствуй! Могу сообщить по секрету. Командующий получил приказ, чтобы соединения заняли боевые рубежи. Сейчас сам уехал на КП.

— Паникуешь, Ваня.

— Глупости. Отправляйся лучше в полк. Я тебе точно говорю.

— Не верю, чтобы именно в тот вечер, когда я собрался культурно развлечься, началась война. Мистика!

— Вижу, ты несерьезный человек! — И Зуев помчался дальше.

Полуяров призадумался. А вдруг! Но летний субботний вечер был так празднично беззаботен, на улицах столько гуляющих, что не верилось в мрачные предупреждения Зуева. Решил: пойдет, посидит часок-другой. Мировая история не пострадает.

«Европа» шумела. Сияли люстры, на белоснежных столиках поблескивали бокалы и приборы, изгибаясь, как эквилибристы, с подносами в руках сновали официанты. На эстраде — джаз и певица. Тонкая, в серебром переливающемся платье до пят, с колесами браслетов на обеих руках и колесами серег в ушах, с яркими от помады губами, всем телом повинуясь скрипкам и трубам оркестра, она двигалась по эстраде и пела страстно и влюбленно не то по-польски, не то по-украински:

Певица тоже показалась Сергею чем-то похожей на Нонну.

В зале потушили свет. Два луча — то оранжевые, то розовые, то зеленые — обняли певицу, и ее длинное змеистое платье, меняя цвет, словно ожило. Она извивалась в скрещенных лучах и пела:

И джаз, и огни, и песня, и водка, и женские духи, и певица, все больше и больше походившая на Нонну, привели Сергея в минорное настроение. Почему-то из головы не шел разговор с Ваней Зуевым. И без Зуева знал: напряжение большое. Только вчера комбат, приехавший из Ломжи, рассказывал, что с сопредельной стороны — так он дипломатично назвал немецкую сторону — ночью был слышен близкий шум танковых моторов. С той, сопредельной, стороны перебралась женщина-полька и клялась маткой бозкой ченстоховской, что фашисты через два-три дня начнут войну. А может быть, все это провокации? Ведь газеты пишут, что отношения у нас с Германией хорошие, что стороны точно соблюдают договор о ненападении.

В графине оставалось граммов сто водки, когда к столику Полуярова подошел низенький рыженький мужчина в черном костюме с белым уголком платка, выглядывающим из кармана пиджака.