И не потому сложно было создать собственную «Систему Q», что не хватало золотых голов, рук, уникального оборудования. Просто всего этого не существовало в едином, сплавленном, хорошо организованном виде. Поэтому, чтобы реально создать «Рафинит» или «Базанит», нашему институту потребовался бы гений, герой, для которого это стало бы целью и смыслом жизни, как для Базанова — разработанная им теория. Однако такой гений не явился. Возможно, не ведая о своем высоком призвании, он тихо и незаметно трудился в каком-нибудь ином достойном учреждении.

С некоторых пор обсуждали целесообразность воспроизведения американской «Системы Q». Вернувшийся из Америки директор назначил совещание с заведующими отделов и лабораторий. Полный сильных впечатлений от «Системы Q», работу которой он видел собственными глазами, директор хотел получить вразумительный ответ на вопрос: почему такая система до сих пор не создана у нас? Американцы, заметил директор (Гарышев подробно рассказал мне о совещании), основывались на результатах исследований профессора Базанова.

— Они поздравили меня!

Директор раздраженно стукнул ладонью по столу.

— Мы предложили создать свою систему, — рассказывал Гарышев, — но поскольку никто не смог назвать конкретных сроков, встал вопрос о покупке установки за рубежом.

Словом, дело было положено в долгий ящик, тем более долгий, что со дня на день ожидали смены директора. Проблему поручили рассмотреть специальной комиссии с участием Базанова. Совещание затянулось, и когда вечером Январев позвонил Базанову по местному телефону, видимо, для того только, чтобы сообщить о директорском решении, Виктора в лаборатории не оказалось. Телефонную трубку снял Кормилицын и сообщил, что Виктор Алексеевич ушел домой минут сорок назад. Значит, Январев звонил около шести, потому что мы с Виктором ушли из института ровно в пять. В перекидном календаре Январева среди текущих дел на понедельник значилось: переговорить с В. А. Базановым.

В пять мы вышли из института, а до того, во втором часу, перед самым совещанием, вместе пошли к Январеву.

Теперь важен каждый кадр.

Мы входим в приемную.

— У себя? — спрашивает Базанов.

Секретарша кивает.

— Один?

— Там товарищ из другой организации.

— Давно?

— Он сам недавно пришел.

Разумеется, недавно. Обедали вместе.

Базанов распахивает дверь. Из-за его широкой спины, которая почти целиком занимает дверной проем, я вижу верхнюю часть фигуры не по годам обрюзгшего Январева, его удивленный взгляд, будто вспышка магния застигла его врасплох, точно он увидел вдруг лицо убийцы, наведенное револьверное дуло.

Рядом с огромным столом заведующего отделом примостилась на стуле посетительница — субтильное существо. Морщины в уголках глаз, увядающие губы и особенно руки выдают ее возраст. Руки свидетельствуют о возрасте точнее, чем паспорт. Ей сорок три, плюс-минус два года. Ее огромные, то ли накрашенные, то ли приклеенные ресницы взлетают. Она тоже испуганно смотрит на Базанова, но в ее испуге другое — женское. Ловлю себя на мысли: как он нравится женщинам! Почему он им так нравится?

— Я скоро освобожусь.

Голос Январева звучит приглушенно. В нем — просьба отсрочить выстрел, обещание выполнить все условия. Начальственной интонации не получилось. Базанов прикрывает дверь. Январев обращается к посетительнице с каким-то вопросом. Дверь закрыта не до конца.

Немое кино. Женщина что-то записывает, кивает, благодарит, жмет руку.

— Уходит, — говорю я.

Базанов рывком поднимается с кресла. Куда делись растерянность, медлительность, сонливость? Эта женщина понравилась ему, не иначе, — думаю про себя. Но я ошибся: он ее не заметил, в дверях чуть не сшиб с ног. И теперь смотрит не на нее — на меня.

— Пошли, Алик.

— Я подожду.

— Идем, идем!

Хватает меня за руку, словно решительная мамаша — соблазнителя, похитившего дочь. И уже с порога, не дав Январеву слова вымолвить:

— Так почему ты не завизировал мое письмо?

— Садитесь.

Январев пытается сбить пену, погасить огонь.

— Присаживайтесь, товарищи, — говорит Январев и перебирает бумаги у себя на столе. — Твое письмо я не завизировал потому, что оно неверно составлено. Жаловаться в министерство на главк, да еще в таком тоне…

— Они, сукины дети, лучшего тона не заслуживают.

— Ну-ну, разошелся. Вот, Алик, твоя программа.

— Погоди, — останавливает меня Базанов, — ты мне еще нужен.

— Я подожду в приемной.

— Посиди пять минут здесь, — говорит Базанов в раздражении.

Я нужен ему как свидетель? Максим Брониславович никогда не вел ответственных разговоров без свидетелей.

— Значит, не будешь визировать?

— Предлагаю другую редакцию.

Январев спокоен. Прекрасно держится. Начальник.

— Меня не нужно редактировать, — говорит Базанов, еще более раздражаясь. — Я вышел из этого возраста.

Он лезет на рожон. Видно невооруженным глазом.

— Лучше несколько изменить формулировки, — невозмутимо отвечает Январев. — Можно обратиться в министерство с просьбой, но не с жалобой.

— С жалобой. Именно с жалобой. Сколько они меня за нос водили с этим проклятым оборудованием!

— Чего от них ждать, Витя? — Январев берет другой тон. — Чиновники. Письмо не поможет. Только испортим отношения с главком. Хочешь, сам пойди в министерство. Ты — профессор, тебя должны выслушать, принять меры.

— Ни в какое министерство я не пойду. Нужно официальное письмо от института. Тянут они резину?

— Тянут.

— Без них я купить оборудование не могу?

— Не можешь.

— Тогда какого черта? Ведь это форменное вредительство.

— Такие дела иначе делаются.

Январев поджимает губы, чувствует себя в своей стихии. Конечно, Базанов не прав. Письмо ничего не даст — уйдет к тем людям, на которых Базанов собирается жаловаться. Весь его раж — пустое мальчишество. Только наивный человек может рассчитывать на действенность такого письма.

— Хорошо. Поехали в министерство.

— Жаловаться бесполезно.

— Почему? — на ровном месте взрывается Базанов. — Что ты из меня дурака делаешь? В институте ногами пинал. При Френовском. Теперь…

— Я пойду, — тихо говорю я, но Базанов больно хватает за руку, усаживает на место.

— Думаешь, я забыл? Твои подлости. Твой путь наверх. Теперь ты сидишь, раздувшись от самодовольства, в этом кресле, отращиваешь зад, вместо того чтобы носиться по министерствам, главкам, разгонять к черту всю эту шайку-лейку, выбивать оборудование. Ведь ты ничего не производишь, Январев. Тебе платят зарплату только за то, чтобы ты организовал работу как следует. Работа у нас поставлена из рук вон плохо. Вся твоя занятость ничего не стоит, если у меня больше года нет необходимых орудий производства. Я должен писать какие-то бумажки, справки, объяснительные записки. Ты спихиваешь на меня дела, даже о существовании которых я не должен знать. Ты поручаешь мне, я — Рыбочкину, Рыбочкин делает сам или поручает кому-то из своих сотрудников — и это дорога в никуда, Январев. Тем более, что бумажки твои годятся только на подтирку. Они нужны для того, чтобы ты и тебе подобные спокойно сидели в своих креслах. Через год о них не вспомнит никто. Главное, все заняты, все при деле. Я хочу жаловаться в министерство на бездельников, а ты меня не поддерживаешь, боишься потерять свое место. Подумай, Январев, какой это, в сущности, абсурд, какая короткая штука жизнь и как страшно прийти в нее человеком, а уйти — паразитом. И как рано все начинается, как цепляется одно за другое и как быстро наступает момент, когда уже некуда деться. Почему, Январев, нам не суждено даже простое товарищество? Мы кончали один институт, учились на одном курсе, и после всего ты мог пойти вместе с Френовским к директору, чтобы жаловаться на меня, требовать выговора только из собственной трусости и еще, может, потому, что я оказался удачливее тебя. Да признай же ты наконец это, признай и забудь, иначе зависть погубит тебя, сожжет дотла. Мы, конечно, равны, как говорится, перед богом и перед законом, но здесь, Январев, в этом институте, если ты не достанешь для меня нужного оборудования, ты просто окажешься лишним человеком и сделаешь лишним меня. Только не говори, что я не один в твоем отделе, что тебе и без меня хватает забот. Почему ты всегда не любил меня? Почему теперь не хочешь помочь?