На войне не рассуждают, а просто роют окопы и идут в атаку. Но в мирные дни правом выбора пользуются по своему усмотрению.

Я не хочу этим сказать, что победа над Френовским даровала Базанову мир и свободный выбор. Его выбор был обусловлен талантом — читал ли он лекции, посвященные «термодинамической химии», работал ли за письменным столом, — а также слабостью, изношенностью, что ли, той части его личности, которой едва хватило на то, чтобы выиграть войну. Он был совершенно неприспособлен к ней.

Ужас в глазах профессора Базанова на фотографии, увеличенной до натуральных размеров, вызвало пустяковое, можно сказать, обстоятельство, связанное с тем, что в заводских условиях не удалось наладить точную регулировку температуры. Выход казался очевидным: заказать специальные устройства. Нет, не реальный страх перед реально безвыходной ситуацией, тут было что-то другое. Некий усиленный до чудовищных размеров сигнал, пришедший издалека и болезненно воспринятый той избитой, истонченной, кровоточащей тканью, которая отказывалась выдержать малейшую нагрузку. Именно теперь, когда все самое тяжелое осталось позади, вернулся из небытия страх школьника перед экзаменами или постоянный страх студента, уверенного почему-то, что в следующем семестре его непременно отчислят из института за неуспеваемость.

— Знаешь, Алик, совсем не осталось сил. Жизнь вроде налаживается, а сил не осталось. Раньше каждая мелочь возбуждала, тревожила, настораживала. Бывало, выпадет снег, и что-то поднимается изнутри, вот-вот перельется. Такое странное состояние. А теперь — мертвое море, и никакого будущего. Раньше весь мир сопротивлялся. Думалось: одолеть бы его, чего-то достигнуть, добиться — и начнется настоящая жизнь. Скажи, где она? Мир расслабился, сдался. Бери, владей — только зачем? Я чувствую себя побежденным, Алик. Только, ради бога, не утешай, не говори, что это временно. Я сам себя так утешаю, но это неправда. Я выжат, выхолощен, ни на что больше не годен. Все обесцвечено, лишено вкуса, запаха, смысла. Еще одна теория? Очередной эффект? Да кому он нужен? Ну, хорошо, — говоришь себе. — Есть ли у тебя какие-нибудь желания? Их больше нет, Алик. Не осталось.

Мне кажется, базановский организм навсегда запомнил болевые приемы Френовского, состоящие из переносов этапов плана, угроз закрытия темы, и теперь любое затруднение вызывало в нем поистине рефлекторную болезненную реакцию, не устранимую никакими разумными доводами. Виктор походил на молодого человека из прошлого, по принуждению женатого на старой нелюбимой женщине. Брак отбил у него не только все желания и чувства к существам противоположного пола, но с некоторых пор само слово «любовь» заставляло в смертельном страхе сжиматься бедное сердце.

А Рыбочкин считал, что шеф «прошляпил» тему, упустил. Гарышев воспользовался случаем и оттяпал лакомый кусок — давно покушался. Вот у кого вынужденный  п е р е н о с  э т а п а  не вызвал бы не только болезненной реакции — вообще каких-либо эмоций. У Рыбочкина, пожалуй, тоже. И хотя Игорь готов был единолично заниматься практическими вопросами, за тему в целом все равно отвечал бы Базанов, она бы  в и с е л а  на нем, а его в прошлом могучая шея уже не выдерживала даже пустяковой нагрузки.

Во многих отношениях доведение до логического завершения собственной разработки проще и очевиднее той работы, которую Базанов взвалил на себя, взявшись за организацию лаборатории поисковых исследований. Однако, отравленный успехом, он полагал, что излечить его в состоянии лишь еще больший научный успех. Создавалась ситуация, из которой не было  п р а к т и ч е с к о г о  выхода.

— Ах, Алик, так хочется успеть сделать что-то еще.

Один из зачастивших в институт корреспондентов спросил его, сколь радостно ощущать себя автором новой, многообещающей теории.

— Радость непродолжительна, — ответил Базанов. — Только в самом начале и в конце, когда ставишь последнюю точку. Потом все уходит куда-то. Я бы посоветовал молодым людям как следует подумать, прежде чем устремляться в науку. Это не столько профессия, обеспечивающая существование, сколько крест, который несешь, подчас не зная, во имя чего. И потом от этого некуда деться. Стоит только начать.

Корреспондент записывал, согласно кивая. Интервью не опубликовали. Я присутствовал как член редколлегии институтской газеты и сопровождающее лицо. В течение двух-трех лет Виктор Базанов оставался бессменным кумиром нашей стенной печати.

Со временем у него появилось несколько аспирантов, и среди них — совсем юный русский мальчик с армянской фамилией Брутян. Жизнь в новой лаборатории со стороны выглядела весьма оживленной. Коллоквиумы, диссертации, статьи. Виктора пригласили в учебный институт читать лекции. Он много ездил, выступал с докладами. Ванечка Брутян тем временем брал быка за рога. Через полгода принес шефу написанную по результатам проделанных экспериментов статью.

Базанов несколько дней ходил возбужденный, радостный.

— Вот настоящий талант, Алик. Дал ему тему, а у него пошло по-другому. За несколько месяцев сделал такое… Прекрасная работа. Сам я уже ни на что не гожусь.

— Ведь это твоя идея. Направление — твое.

Базанов усмехнулся.

— Пусть думает, что все сделал сам, — заметил он не без гордости. — Для него сейчас это важно.

Бедный Виктор!

Занятие наукой он воспринимал как служение. Но служение кому? Чему? И терпеть не мог выспренних слов, вроде: «он служил своему народу и человечеству».

Удивительная вещь. Особенно светлое чувство вызывают во мне воспоминания о бесконечных базановских монологах, некогда утомлявших своей расплывчатостью. Реальная жизнь, повседневные проблемы были гораздо грубее и проще, чем те, которые целиком поглощали Базанова. Нас заботили неустроенность личной жизни, отсутствие денег, квартирные проблемы, семейные неурядицы, производственные конфликты. Базанов же всегда оказывался баловнем судьбы — всегда и во всем. Мог позволить себе жить в облаках, не опускаясь на грешную землю. Он и грешил легко, без надрыва, то есть пользовался и здесь неизвестно за что данными ему привилегиями. Многих это раздражало, но кто бы признался, что завидует ему?

Чему было завидовать? Он страдал и мучился больше любого из нас, только не выплескивал свои настроения на окружающих в виде жалоб, ожесточения, злости, приступов недружелюбия, меланхолии. Они обретали у него внешне обманчивые формы рассеянности, монологов на отвлеченные темы, увлечений случайными женщинами. Ну и, конечно, главное дело его жизни — о, эта обманчивая легкость! — было выстрадано им до конца. Единственным человеком, кто телепатически  ч у в с т в о в а л  Виктора безошибочно точно даже на расстоянии, была Лариса. Сопоставляя некоторые известные мне и наверняка не известные ей факты, я прихожу к выводу, что причины частых, так беспокоивших Базанова недомоганий жены, сопровождающихся подчас весьма зловещими симптомами, таились не в ней, а в нем. Она стала как бы второй его нервной системой, селезенкой, печенью, легкими, которые в критические моменты брали на себя непосильную для нежного существа нагрузку.

Разбирая фотографии, я ловлю себя на мысли, что хочу создать идеальный образ Базанова. Идеальное начало было в нем, пожалуй, наиболее выразительным, привлекательным, и с моей стороны это не попытка идеализации, а стремление выявить самое характерное и существенное в его натуре.

Идеальный. В капустинской мастерской не было более ругательного слова. Казалось, всем своим творчеством скульптор предостерегал от таящихся в нем опасностей. Мне же хотелось выявить в Базанове именно «идеальное», что могло бы послужить в некотором роде примером будущему. Боюсь, однако, что уже тем, кто придет нам на смену, этот пример покажется пыльным анахронизмом, не несущим в себе ничего жизненно важного, — только мертвым слепком истории, отголоском пустой риторики, которой так злоупотреблял порой наш бедный товарищ.

XVI

Институтские перемены последних лет, в том числе организация новой базановской лаборатории, сопровождались обновлением кадрового состава. Ребята из технических училищ, провалившиеся на вступительных вузовских экзаменах выпускники школ, стажеры и практиканты заполнили институтские комнаты, коридоры, курилки. Лаборатории и отделы постепенно превращались в площадки молодняка. Пришла совсем иная публика. Дело, конечно, не в джинсах, не в длинных волосах мальчиков и не в степени прокуренности семнадцатилетних девочек. Все они или почти все были неправдоподобно молоды, тихи и недисциплинированны. Опаздывали на работу, исчезали среди дня, являясь как ни в чем не бывало, а на замечания вежливо и покорно отвечали: