Выяснилось, что она работает книжным редактором. Я всегда трепетал перед людьми, причастными к печатному слову. Разгоряченное вином воображение позволяло уже по-новому истолковать благосклонность, с которой Лариса взглянула на меня при встрече. Предложу-ка я ей сделать портрет, подумал я, тем более, что Базанов со свойственной ему восторженностью уже пропел за столом хвалу моим способностям фотографа. Воспрянув духом, я ждал только момента, чтобы очутиться с Ларисой наедине.

Встали из-за стола, включили музыку, и я первый пригласил ее танцевать. Вот тогда-то, пожалуй, и началось сумасшествие, которое, наподобие лихорадки, било меня в течение многих лет. Я понял, что погиб, в тот самый миг, когда она положила руку мне на плечо, а я коснулся ее тонкой, послушной талии.

Музыка кончилась. Я не успел сказать ей ни слова.

Потом танцевал с базановской любовницей, равнодушно льнувшей ко мне во время танца. В общем-то она никогда мне не нравилась. И что в ней Виктор нашел? Двигался я, как заводная игрушка, но все-таки сумел взять себя в руки, усилием воли выйти из состояния столбняка и вновь с самым беззаботным видом, хотя и несколько поспешно, направился к Ларисе, чтобы пригласить ее танцевать. На этот раз она не могла не почувствовать, что нравится мне. Слова, с помощью которых я расставлял свой нехитрый силок, находились сами собой. Она тотчас согласилась на мое предложение, чуть, впрочем, откорректировав его. Дело в том, что ей очень хотелось иметь снимки сына. Профессиональные фотографы в фотоателье снимают, как правило, бездарно, а ей обидно, что Павлик вырастет и у нее не будет ни одной его детской фотокарточки.

— Конечно, Лариса, что за разговор. Конечно, сниму Павлика. Выберем светлый, солнечный день, я приеду к вам, и целую пленку — на одного Павлика. Чудесный мальчик. Уверен, он хорошо получится… Но вторую пленку, Лариса, мне бы хотелось потратить на вас. Все-таки я немного художник, хотя такое утверждение может показаться вам самонадеянным, даже смешным. Вы — замечательная модель. Мне непременно хочется сделать ваш портрет. И вам, думаю, будет приятно иметь хорошую фотографию…

Так пел я, пока самым что ни на есть старомодным образом, с отведенными в сторону руками, мы толклись на одном месте.

Она согласно кивала:

— Конечно, приятно.

— Только, пожалуйста, чтобы никого больше — только мы. Каждый лишний человек отвлекает, мешает сосредоточиться. Я имею в виду Виктора. Пусть его в это время не будет дома.

Она со смехом ответила:

— Его почти никогда не бывает.

— Я позвоню на днях.

Ни малейших сомнений, никаких заблуждений на ее счет у меня теперь не было.

Я позвонил, договорились о встрече.

— Павлик спит.

Ну и ладно, сначала поснимаю ее.

— Когда придете?

— Да вот сейчас, я тут неподалеку.

Прилетел на такси, а потом медленно поднимался пешком на седьмой этаж, огибая зловещую клеть лифта, уходившую вниз, в бездну, в никуда.

Сердце бешено колотилось, будто оно и было тем мотором, который примчал меня к дому Базанова.

Опасаясь разбудить Павлика, я едва нажал кнопку звонка. В тот короткий промежуток времени, который предшествовал вдруг заполнившему весь лестничный пролет стуку ее направляющихся к двери шагов, я вспомнил, как Лариса танцевала с Рыбочкиным — верным базановским сотрудником, единственным, кто оставался рядом с ним от начала и до конца. Она улыбалась ему так же ласково и открыто, как улыбалась мне. Нужно ли было теперь, когда оставались считанные секунды до нашей встречи, ревновать ее к положительному во всех отношениях Рыбочкину, который наверняка не знал иных женщин, кроме своей жены? Для сомнений не было времени: каблучки стучали совсем рядом. Это незначительное воспоминание придало мне решимости.

Лариса открыла дверь и, не дожидаясь приветственных слов, приложила палец к губам. Она была чем-то встревожена, возбуждена и одета ярче, чем в предыдущий раз. Глаза блестели, пальцы нервно перекатывали сигарету.

Мы прошли в изолированную, светлую комнату, наиболее удаленную от той, где спал Павлик, сели на диван. Я попытался снять крышку с объектива. Крышка снималась туго — специально, чтобы не потерять. Я ведь никогда не носил аппарат в футляре.

Рука дрожала, пальцы не слушались. Я знал, что не смогу поймать ее лицо в видоискатель. Она печально смотрела на меня и, кажется, все понимала.

В отчаянии я схватил ее за руки. Не отведя рук, она все с тем же печальным выражением покорности продолжала смотреть мне прямо в глаза. Будто мы оба терпели крушение и уже ничто не могло нас спасти. Мы поднялись с дивана одновременно. Я притянул ее к себе и поцеловал в щеку. Потом в губы. Она слабо ответила. Я тыкался спекшимися губами в ее лицо, все сильнее прижимая к себе. Она слабо вскрикнула. Я забыл снять фотоаппарат с груди и сделал ей больно. Досадливо сдернул ремешок с шеи.

Лариса стояла все так же недвижно, но теперь ее глаза были опущены.

Я приблизился, стал расстегивать на ней кофточку. Не могу вспомнить, сколько длилось это безумие.

Внезапно она отстранилась, рухнула на диван, уронила голову. Длинные рыжие волосы, рассыпавшись, закрыли лицо. Она сидела, не шелохнувшись, не дыша, словно сраженная молнией. Я испуганно взял ее за плечи, повернул к себе, увидел мокрое от слез лицо, размазавшуюся по щекам тушь и залепетал что-то бессвязное. Казалось, она не слушала и стала вдруг так далека, что мне сделалось страшно.

Поднявшись, Лариса торопливо вышла из комнаты, но вскоре вернулась. Никакого беспорядка в одежде, и только глаза, особенно правый, блестели сильнее, чем прежде. Спросила, как ни в чем не бывало:

— Ну что?

Достала новую сигарету из пачки. Я зажег спичку. Рука не дрожала. Все было пусто внутри.

— Прости меня.

Она подавилась дымом, закашлялась.

— Думала, это меня спасет, защитит. Не получилось. — Она жестом предупредила мое движение, устремленное к ней. — Ну и хорошо. Для нас двоих лучше. Даже отомстить не могу, — сказала она тихо, будто была одна в комнате, и я заметил горькие складки в уголках ее губ.

— За ту девицу, что пришла тогда с нами?

— И за нее тоже. Ох, как много их, этих девиц.

Она продолжала смотреть в точку перед собой, отвела волосы со лба, и некоторое время мы просидели молча. Нужно было встать и уйти, но вместо этого мне взбрело в голову сказать:

— Значит, я не нравлюсь тебе.

— Разве в этом дело! — она загородила лицо, как бы для того только, чтобы скрыть смущенную улыбку.

— Будь у меня такая жена, я бы носил ее на руках.

— Ты женат?

— Разошелся.

— Скоро Павлик проснется. Ты правда будешь его снимать?

Сколько раз приходил я потом в их дом со своей старенькой «лейкой»! Снимал Павлика, ее, их вдвоем. С ничем не объяснимым упорством и постоянством приходил, снимал, уходил. Павлик-крошка. Павлик-мальчик. Павлик-школьник. Безуспешно добивался ее несколько лет. Потом смирился, однако снимать приходил по-прежнему — раз или два в году.

То, чего я так поначалу боялся, случилось: мы стали друзьями. Она поверяла мне свои горести, жаловалась, советовалась. По-прежнему любила Базанова, а он по-прежнему ей изменял.

Как-то разоткровенничалась:

— Знаешь, Алик, иногда бывают такие плохие дни, когда очень хочется влюбиться, потерять голову. Но не получается. Меня хватает на полчаса. Все хорошо, сидим, разговариваем, а потом вдруг — фьють! — и он, мой собеседник, становится таким маленьким, как если бинокль перевернуть. И что-то он там говорит, старается, а мне уже невыносимо скучно. Не слышу, не слушаю. С Витей никогда не бывает такого. Можем вместе пробыть неразлучно день, месяц, десять лет…

С годами она совсем не менялась: все такая же юная, красивая, стройная. Даже когда у них родился второй ребенок — девочка.

Я очень жалел Ларису. Любовь перешла в жалость. Ведь должна же она во что-то переходить.

На мое категорическое: «Он не имеет права так мучить тебя» — она однажды ответила: «Я счастлива с ним».