Под пристальным взглядом пророка студент Базанов решительно проглотил застрявший ком и почувствовал, как птица выпорхнула у него из груди. То сладкое, томительное мгновение вобрало в себя нечто жуткое, колдовское, необъяснимое.
Впрочем, упомянутого доцента Базанов встретил только на третьем курсе, а до того его безрадостные дни протекали в чертежных кабинетах, наполненных монотонным верещанием ламп мертвого света, в кисло пахнущих химических и наэлектризованных физических лабораториях. Каторга зачетов, экзаменов и коллоквиумов казалась ему пожизненной, безысходной. Его сознание было порабощено тысячью скучных значков, написанных и бесследно стертых с поцарапанных досок.
Встреча с Пичугиным совпала по времени с загадочным процессом, который сам Базанов однажды определил как «прорыв из небытия в бытие», — выражение, использованное в связи с удачными испытаниями очистительной установки, сконструированной Игорем Рыбочкиным. Он вдруг снова, как некогда в школе, вырвался вперед и быстро набрал высоту. Все трудности, горести, неподъемная тяжесть знаний вновь оказались преодолены. «Базанов-отличник», «Базанов-свой-парень» и, наконец, «Базанов-талант», — в таких не запротоколированных на этот раз формулировках выразилось общестуденческое признание его заслуг. Что касается наиболее активного общественника — студента Январева, то он во всех отчетных докладах непосредственно соотносил успехи, достигнутые студентом Базановым, с той большой разъяснительной и воспитательной работой, которую с самого начала проводил заботливый студенческий коллектив.
Впоследствии начальник отдела Январев выскажется даже в том духе, что не только «Базанов-свой-парень», но и Базанов-ученый был воспитан и взлелеян исключительно студенческим коллективом, возглавляемым на общественных началах лично им, студентом-общественником Январевым.
«Прорыв из небытия в бытие» сопровождался как бы изменением угла зрения студента Базанова, а также связанным с этим — изменением видимых пропорций всего окружающего. Так, некогда казавшаяся значительной фигура Январева оказалась вполне рядовой и даже мелковатой в сравнении с фигурами нескольких молчунов-акселератов, не только не принимавших участия в осуждении новоявленного «гения», но и теперь, в пору «прорыва», ни разу не высказавших суетливой готовности восторженно приветствовать нового лидера.
Если для Январева решимость Базанова начать войну с Френовским была лишь рецидивом старой студенческой болезни, борьбе с которой он отдал столько сил, то будущий профессор воспринимал, видимо, такие резкие перепады уровней в сообщающихся сосудах своей судьбы, внезапные переходы от состояния мира к состоянию войны, от счастья к несчастью как нечто неотвратимое, непредсказуемое, подобное вулканическим извержениям; неизменно обжигающим окружающих и его самого.
Почти через двадцать лет после окончания студентом Базановым достопамятных факультативных исследований в области термодинамики растворов, проводимых под руководством доцента Пичугина, профессор Базанов скажет нашему общему другу Ване Капустину, что его, Базанова, жизнь волею обстоятельств была подчинена как бы единому замыслу и что в означенном единстве, центральным моментом которого является, конечно, развитая им теория, заложена очень малая доля усилий для выбора того или иного направления действий. Короче, Базанову якобы было предопределено стать «отцом термодинамической химии», и он поступал в своей жизни так, а не иначе лишь в силу долгое время им самим не осознаваемого предназначения.
— Я тебя понимаю, Витя, — с самым серьезным видом говорил на это Капустин, а я про себя думал: господи, какие дети, какая все это чепуха.
Базанов никогда не утверждал, что исследования студенческой поры увлекали его; они были продиктованы скорее предусмотрительностью, чем еще не пробудившейся страстью к науке. Факультативные работы избавляли от необходимости сдавать коллоквиумы, а в конце года — делать курсовую по физической химии.
Базанов сидел себе с учебником на коленях в институтском сквере, а в это время лавочка поплыла, ноги студента оторвались от земли; он и не заметил, как пышная зелень земли сменилась скудной, мелкой растительностью, поросшими мхом камнями, в тепло лета ворвались струи горного воздуха, приятно охладив молодое, разгоряченное тело. Вдруг он обнаружил, что парит высоко в поднебесье. Под ним — люди, машины, земля, его маленькое прошлое, способное, кажется, уместиться на детской ладони. Воздух становился все более прохладным и наконец стал ледяным. Зуб на зуб не попадал. Он оказался совершенно не подготовлен к такому путешествию.
По окончании института Базанова оставили в аспирантуре. Профессор Музыкантов предложил ему тему, совсем не связанную с термодинамикой растворов. Начав работать в новой области, Базанов поспешил разыскать заросшую осокой протоку, по которой ему удалось перебраться в знакомые воды термодинамики. Необходимость поддерживать постоянную связь между двумя озерами — тем, куда пустил его плавать профессор, и тем, куда он пробрался сам, можно сказать, без спросу, придала в дальнейшем всей его деятельности необычный, авантюрный, странный характер, видимо, и в самом деле предопределивший появление «термодинамической химии».
Это была случайность, утверждали потом некоторые. Счастливая случайность, ничего больше. Базанову повезло. Обидно, что повезло именно ему, а не кому-нибудь более достойному. Он родился в рубашке. Впрочем, ни профессор, ни аспирант не могли предвидеть, к чему в конце концов приведет работа над темой, от которой никто не ждал выдающихся результатов. Потребовалось несколько лет, чтобы Базанов окончательно понял, куда занесла его «счастливая случайность». Остальные поняли это гораздо позже.
Сегодня фигура профессора Музыкантова может быть оценена, в общем-то, как заурядная. Конечно, Базанов считается его учеником, и это по сей день придает профессору определенный вес. Я бы даже сказал, шарм. Справедливости ради стоит отметить, что был он, вероятно, лучшим из реально возможных для аспиранта Базанова руководителей. Никого из ярких в науке фигур в институте к тому времени уже не осталось. Институт давным-давно миновал пору расцвета.
Всем нам, окончившим разные аспирантуры у разных профессоров, многое видится теперь иначе, чем в годы горячей аспирантской молодости, когда без руля и ветрил нас носило кого по малой, кого по большой воде. Человек мягкий, умный, интеллигентный, профессор Музыкантов не угнетал своих аспирантов мелочной опекой, давая им в полной мере хлебнуть ветра свободы. Едва ли не ей одной обязано своим возникновением новое научное направление, развитое Базановым.
Аспиранты были предоставлены самим себе, могли являться или не являться в лабораторию, приходить и уходить, когда вздумается, да и заниматься, собственно, чем вздумается. Как и всякий другой человек его положения, пастырь был слишком занят, чтобы вспоминать о существовании своего стада в период, отделяющий одну аттестацию от другой. Лучшими аспирантами считались те, которые доставляли меньше хлопот, не беспокоили, не отрывали драгоценное время, целиком поглощенное текущими делами кафедры, книгами, которые он писал, журналом, который редактировал, дачей, которую реконструировал, квартирой, которую ремонтировал, машиной, которую продавал, и машиной, которую покупал, а также друзьями, знакомыми и другими людьми его круга, которых профессор в силу душевной склонности или деловой необходимости встречал, провожал, развлекал, с которыми он беседовал, спорил, поддерживал отношения. Кроме того, насколько помнится, профессор Музыкантов в то время состоял членом нескольких ученых советов, ВАКа, каких-то нескончаемых институтских, межведомственных и международных комиссий. Ему достаточно было знать общее число аспирантов, тогда как последних вполне устраивала широкая профессорская спина, за которой одновременно надежно укрывалась дюжина домогающихся кандидатских степеней молодцов и молодиц. Что и говорить, такой была и остается наиболее распространенная форма «трудового соглашения» между руководителем и его подопечными. А вот от микрошефа, чье руководство зачастую влечет за собой лишь ограничение степеней свободы и потерю последнего шанса на профессорское внимание, судьба Базанова избавила. С ним бы, пожалуй, было легче защитить диссертацию, но не стать личностью в науке.