– Какой замечательный сюжет! Читатель сделает правильный вывод о том, что неправильная идеология отравила сознание соседа справа, и он отравил милую собачку слева. Этот рассказ может стать «Му-Му» нашего времени!

И они опять двинулись дальше. Купол становился все выше и выше, но по-прежнему выполнял свою функцию. Марк видел в нем свой город и мать, обедающую в парке. Белла же видела свою. Еще Марку показалось, что между землей под Городом и тротуаром все время ведется напряженная борьба, приводящая к появлению еле заметных впадин или возвышений, которые тут же распрямляются.

– Это четвертый круг, – сказал Гарри. – Эти люди уже почти полностью подчинены органике, но они еще чувствуют пресность такой жизни. Им уже недоступна глубина, и поэтому они ищут на поверхности явлений. Это общество любителей прелестных вещичек и занятных наблюдений.

– А можно я расскажу о своем наблюдении? – сразу обратилась Лаура к собравшимся, уже не дожидаясь предложения выступить.

– Конечно.

– Я расскажу о мужчине, любителе винтажной одежды, который носит ботинки на шнурках. Они очень дорогие, и жена запрещает ему снимать их, не расшнуровывая. Он все равно снимает их, не расшнуровывая, якобы чтобы не наклоняться, но потом нагибается, поднимает и расшнуровывает в руках, чтобы не ругала жена, и так каждый раз.

– Как мило.

– Какая прелесть.

– Такая наблюдательность в таком юном возрасте!

На этот раз члены братства Белой Мыши даже не останавливались на время этого короткого разговора и продолжали свое движение к Центру.

– А вот и Бартоломей Первый! – воскликнул мысленно Леопольд.

Находясь на движущемся тротуаре, они проехали мимо робота – точной копии Бартоломея Второго, которого видели у отшельника в пустыне. Робот, видимо, жил очень насыщенной жизнью: он то наносил несколько мазков на мольберте, то начинал танцевать подобие джиги.

– Он живой? – спросила Белла.

– Вот еще! – возмутился Леопольд. – В нем просто меняются программы поведения, которые создают иллюзию свободы и осознания.

– Белорусские художники! Здесь все – иллюзия, – воскликнул Бешеный Гарри, который явно недолюбливал этот город, – вот доберемся до генератора и покончим с нею.

– Гарри, тебе нельзя так волноваться, – заботливо заметила Лаура.

– Я и не волнуюсь. Я просто говорю: делая то, что тебе хочется, – ты не свободен. Это иллюзия.

– Конечно, – продолжил Леопольд. – Свобода воли – в осознании выбора, который является неопределенным и незапрограммированным. Свобода воли проявляется только в сомнении, и чем мучительней выбор, тем в большей мере он осознается и тем больше свободы. Парадокс же в том, что свободой считают запрограммированное поведение, потому что сам запрограммированный субъект этого не замечает.

– Здесь все так, – продолжал возмущаться Гарри, – свободой считается полная зависимость от органической программы и врожденных склонностей, а разнообразием – полное ее отсутствие.

– А по-моему, они все тут разные, – вставила слово Белла, которой хотелось немного подразнить Гарри.

– Все лишь пустая форма, – тут же откликнулся он. – Разнообразием считается видимость, но отклонение от ценностей недопустимо. Только ценности «бабскость плюс» считаются единственно верными и общечеловеческими, а любое упоминание о возможности других ценностей порождает негодование и обвинение в высокомерии. Но только ценностями и могут по-настоящему отличаться люди. Вот я и говорю, все их разнообразие – тоже иллюзия.

– Я бы даже развил эту мысль, – продолжил Леопольд, который любил подобные разговоры. – Мерой значимости являются эмоции. Поэтому настоящее разнообразие есть только там, где у людей есть разные ценности, и каждый считает свои более верными, осуждая другие. Разнообразие – в количестве границ. Они порождают сомнения и проблемы выбора.

– Чего ж хорошего, если все ругаются? – возразила Белла.

– Многополярность хоть и создают люди, не ведающие сомнений, но у остальных появляются повод для сомнений и многочисленные ситуации выбора, – продолжил философствовать Леопольд. – По-настоящему опасна же ситуация, когда в обществе царит единство ценностей, даже замаскированная под разнообразие внешних признаков. Энтропия такого общества очень низка, и оно может рассыпаться почти мгновенно.

– А как же толерантность? – спросила Белла, продолжая дразнить собеседников.

– Вот она и убивает разнообразие! – даже в мысленном разговоре чувствовалось, как Гарри скрежетал зубами. – Кстати, проходим пятый, самый бабский круг.

– Я хочу есть, – сказала Лаура.

Они пересекали, наверное, самый многолюдный и самый широкий круг Города. Жители приветливо улыбались и неторопливо прогуливались. Несмотря на эпитет, которым его наградил Гарри, мужчин было не меньше, чем женщин. Играли уличные музыканты, зазывалы приглашали посетить то или иное заведение. Золотистый купол был уже очень высоко, и нужно было очень постараться, чтобы в нем что-то разглядеть, но большинству это и не нужно. Розовые пузыри продолжали подниматься. И даже сквозь купол было видно, что небо начинает краснеть.

Гарри купил Лауре пакет с пирожками и сок. И только она откусила большой кусок – рядом упал пробегавший мальчик лет пяти. К упавшему тут же кинулись женщины и принялись его утешать.

– Если побеждает идеология бабскости, – продолжал телепатически ворчать Гарри, – то весь мир превращается в избалованного, капризного ребенка.

– Почему это? – спросила Белла, весело взглянув на Марка, как бы приглашая его в сообщники.

– Природная женская склонность оберегать детей вырастает здесь до размеров главенствующей идеологии. Стоит кому-нибудь расшибить коленку или получить по лбу, общество начинает голосить и жалеть преследуемого. Женское желание любой ценой держать ребенка в комфортных условиях, став главной идеологией, заставляет общество наделять каждого человека все большими и большими правами, по самому факту рождения. Любой каприз должен исполняться, лишь бы дитя не заплакало!

– И разве это плохо? – спросил Марк, тоже улыбнувшись Белле.

Гарри быстро посмотрел на юношу с девушкой и, поняв, что его специально дразнят, улыбнулся.

– Всех перестреляю, – уже миролюбиво добавил он.

– Право, – продолжил Леопольд, который не мог не вмешаться в дискуссию, – это то, что дается без борьбы, без работы…

– На халяву, – уточнила Лаура, которой телепатическая форма разговора позволяла участвовать в нем даже с набитым ртом.

– Права хороши, – сказал Гарри, – если позволяют не отвлекаться на мелочи от более крупных и значимых сомнений и страданий. Но, став самоцелью, оказывают медвежью услугу.

– Да, – продолжил свою лекцию Леопольд, – в обществе «бабскость плюс» каждый считает, что ему обязаны создать комфортные условия. Матери не нужны причины, чтобы оберегать своего ребенка, и такое общество оберегает всех, не вдаваясь в причины. Поэтому происходит уравнение всех и вся. Каждый теперь является той куклой-младенцем, которую нужно оберегать и от всего ограждать, потому что так запрограммировано органикой, и в этом смысле все куклы одинаковы. Борьба, как риск и неизбежная потеря чего-то для себя важного в виде платы за успех, как источник сомнений в справедливости такой цены, теряет свой смысл. Целые сообщества, города и страны делают обиженное лицо или катаются в истерике с целью привлечь «мамок» и добиться своего, и теперь уже это называется борьбой. Впрочем, мне не очень нравится термин «бабскость плюс». Я, как и некоторые другие ученые, называю это обществом потребления, либеральной идеологией или культом слабых и обиженных, в зависимости от контекста научного диспута.

Среди гуляющих Марк увидел женщин, которых они встретили на военной базе, но Виолетты среди них не было.

– А они все где-нибудь работают? – задала Белла вопрос, который крутился в голове и у Марка.

– Да, но особо не напрягаясь, – ответил Гарри. – Работяг, бизнесменов и военных отсюда в конце концов вывезли.