Тимандра схватилась за горло, в котором застряло возмущенное, недоверчивое восклицание.
– Когда их застали, Алкивиад принялся клясться, будто пришел сюда вслед за Хоресом, но тот сбежал, и все вожделение гостя досталось ему против его воли. Нетрудно было выяснить, что это ложь, однако Клиний, который очень любил своего старшего сына, поверил ему и принял его сторону. Хореса было приказано выпороть. За него заступилась мать – досталось и ей. В тот же бедняжку отослали в Коринф, запретив видеться с сыном. Хорес теперь рос и воспитывался отдельно, сыновья Клиния посещали разные гимнасии, и теперь стало видно, сколь разные у них характеры. Если Алкивиад любой ценой желал блистать и первенствовать, то Хорес держался в стороне от своих сверстников, напускал на себя угрюмость, дерзил наставникам – словом, был полной противоположностью брату. Он отличался в тех же военных походах, в которых бывал и Алкивиад, однако сторонился славы, как бы швырнув с презрением старшему брату пальму первенства во всем – в науках, искусствах, подвигах ну и, конечно, в распутстве. Более того – в этом он далеко отстал от Алкивиада! И, хоть в положенное время он посетил одну знатную гетеру, чтобы та привила ему необходимые знания и умения, он так и не увлекся служением Афродите, как это было положено юноше. Он долго искал жену, наконец, одна моя знакомая, афинская сваха Родоклея, сосватала ему Алепо.
– Родоклея?! – невольно воскликнула Тимандра, но тут же зажала рот рукой:
– Продолжай, госпожа, и прости меня.
– Хорес мечтал о большой семье, – снова заговорила Никарета. – Но у них в семье нет детей, и, сколь я понимаю, будто не по его вине. Алепо необычайно красива, и единственный человек, которого она может любить, это она сама. Ходят слухи, будто она пьет пижму и спорынью всякий раз, когда опасается, что забеременела. Думаю, что Хорес об этом даже не подозревает, иначе он живо выбил бы из нее дурь. Ты могла видеть, как он страшен в гневе! Пока была жива мать, которую Хорес нежно любил, он жил между Коринфом и Афинами, вел торговые дела тут и там, но теперь окончательно переехал сюда. Я была рада его увидеть, однако вижу, что вражда между ним и братом не утихла. Я сама виновата, что он с такой яростью отнесся к твоим словам. Я обмолвилась о том, как ты понравилась Алкивиаду, ну и… ты видишь, этого было вполне достаточно, чтобы тебя возненавидеть!
– Я его тоже возненавидела! – обиженно воскликнула Тимандра. – Он бросал мне такие ужасные, несправедливые обвинения!
– А ты? – остро взглянула на нее Никарета. – Разве ты не бросала ему ужасные и несправедливые обвинения? Педерастия – это в его понимании позор и страшное зло… в отличие от многих других мужчин, которые очень ценят однополые ласки. Хоть и говорят, что все афиняне мужеложцы, а все коринфянки – трибады, [81] и тут, и там хватает и тех, и других. Каждый из них отчаянно защищает свое право предаваться любви так, как ему угодно. И ты, Тимандра, должна привыкнуть к тому, что тебе придется видеть всякое! Ты испытаешь горькое разочарования от того, что на каком-нибудь симпосии мужчина, которого ты уже наметила себе в жертву и даже начинаешь молить Афродиту, чтобы завлечь его поскорей в постель и извлечь из его кошеля побольше денег, – что этот мужчина, говорю я, даже не обращает на тебя внимания, зато вовсю оглаживает задок какого-нибудь юного виночерпия или вовсе норовит залезть по его набедренную повязку спереди! Может случиться и так, что на другом симпосии тебя увлечет к себе под каким-нибудь предлогом супруга симпосиарха и предложит немалую сумму за то, что ты полижешь ее щелку, а она поковыряет пальчиком твою.
Тимандра даже подскочила, в ужасе уставившись на Никарету. Та снисходительно засмеялась:
– Потом, когда ты станешь гетерой, когда сдашь выпускные испытания и выйдешь из стен школы, чтобы самой вершить свою судьбу, ты сможешь выбирать, с кем тебе предаваться любви. Но имей в виду: пока ты аулетрида, ты не можешь отказать никому! Я знаю, с каждой новой Никаретой правила в школе гетер меняются. Мы блюдем традиции, это да, однако некоторое из моих предшественниц запрещали аулетридам отвечать на приглашения мужчин и женщин. Возможно, моя последовательница вновь введет строгие порядки и позволит аулетридам оттачивать искусство своего лона только на прикованных к стенам рабах. Вы, конечно, тоже будете иметь дело с рабами, однако я считаю, что надо иногда и в жизнь выходить! Именно поэтому я буду иногда отправлять вас на симпосии, и если ты, повторяю, увидишь там нечто, не соответствующее твоим представлениям о том, какая должна быть любовь, забудь об этих представлениях и отдайся тому или той, кто готов тебя нанять!
– Но мы служим Афродите, – пискнула Тимандра, – а она… она… она благословляет только любовь между мужчиной и женщиной!
– О том, что на самом деле благословляет Афродита, известно только ей, – лукаво улыбнулась Никарета. – Люди же каждое из ее имен переиначивают по-своему. Мы, гетеры, уверены, что Пандемос – это значит «доступная всем», а потому считаем Афродиту своей покровительницей. А трибады и омофилофилосы убеждены, что Афродита Урания – Небесная – покровительствует именно им, оттого и называют себя урнингами. Так что не будем решать за шалунью Афродиту… Просто хочу еще раз напомнить тебе, что аулетрида не имеет права быть чересчур разборчивой, если хочет стать подлинной служительницей нашей прекрасной богини всеобщей любви. А теперь пойди в свой доматио, распусти волосы и покрой голову черным в знак печали. Только в Аргосе надевают на похороны белые одежды, мы же, как и афиняне, считаем это противоестественным, для нас белый – цвет радости! Сегодня мы, облачась в черное, зажжем в рабском дворе погребальный костер для Титоса и сожжем вместе с ним несколько лоури, которые некогда были принесены в хранилище храма гетерами былых времен. Конечно, некоторые из приверженцев старины осудят меня: мои предшественницы приносили в жертву погибшему или умершему евнуху фаллосы, которые отрезают у живых рабов, однако я считаю этот обычай варварским и кровожадным. Прекрасно понимаю, какие трудности ждут меня, прежде чем я найду нового смотрителя наказаний, но уж лучше это, чем лишать молодых мужчин их силы!.. Думаю, это уж точно не понравилось бы Афродите! – Улыбка мелькнула на лице Никареты, но тотчас же верховная жрица вновь стала серьезной: – Иди же, Тимандра, переоденься, а заодно хорошенько подумай над тем, что я тебе сказала!
Коринф, дом Таусы близ Северных ворот
Наконец-то Родоклея отмылась и отъелась! Ну и отоспалась, конечно. Несколько дней она только и делала, что ела да спала, а когда, наконец, проснулась, ей казалось, что прежняя, афинская жизнь совершенно канула в Лету. Она даже не вспоминала, зачем, собственно, подалась в Коринф. Искала Идомену? А зачем ей теперь Идомена?! От денег Атамуса, конечно, уже ничего не осталось, так какой же смысл ее искать?
Родоклея всегда была трезвомыслящей женщиной и понимала, что не стоит тратить время попусту на сожаления о прошлом. Чтобы обеспечить себе будущее, надо брать все, что возможно, от дня нынешнего!
Тем более, что все складывалось не так уж плохо. Алепо поселила Родоклею и Фирио у своей старой, еще с афинских времен, няньки, приехавшей вместе с молодой госпожой в Коринф. Звали ее Тауса и она была готова нянчить детей Алепо, однако детей Алепо совершенно не собиралась заводить. И поселила няньку отдельно. У нее особые причины для того, чтобы у ее доверчивой и простодушной няньки появился свой дом…
Тауса любила бывшую питомицу без памяти и искренне верила, что Алепо и другие молодые красавицы приходят к ней, в Северное предместье, просто поболтать, попеть, потанцевать, позлословить о своих мужьях – деспотах и тиранах, которые мало того, что были властны в жизни и смерти своих жен, но и лишали их таких невинных радостей, как общение с подругами.
Очень может быть, если бы эти сборища устраивались ночью, даже такая простая душа, как Тауса, заподозрила бы неладное. Однако приятная музыка, песнопения и смех раздавались в пустующем андроне [82] только в дневные часы, когда даже самый суровый муж не следит за женой, а занят своими делами. Таусу не смущало, что Алепо приказала убрать плетеные занавеси, которые раньше разделяли дом на мужскую и женскую половины, а вместо них поставить дверь, запиравшуюся на засов, да еще и замок. Гостьи входили через отдельную дверь со стороны небольшой, но густой рощи, примыкавшей к дому и простиравшейся до городской стены. При надобности войти в эту дверь можно было почти незаметно – так же и выйти. Бывшая нянька до того привыкла потакать всем причудам «своей маленькой корити» [83], до того любила Алепо, что, без сомнения, покрыла бы даже совершенное ею убийство, а не только постоянные и невинные, как думала Тауса, забавы с подругами. Бедняжке и в голову не приходило, что творится в андроне…