– Сиди здесь, – шепнула Фирио, – а я пойду попробую что-нибудь стащить.

Она шагнула к рыбным рядам, где как раз вспыхнул скандал: какой-то покупатель бранил торговку, которая обрызгала водой явно несвежую рыбу, чтобы выдать ее за только что пойманную, – в надежде под шумок что-нибудь стащить с прилавка, как вдруг остановилась как вкопанная. Родоклея увидела, что Фирио впилась взглядом в нарядный форео, сшитый из расписной ткани, которую непревзойденно ткали эфесские мастерицы, а занавеси были сделаны из хиосского шелка, совершенно прозрачного. За этими занавесями возлежала на подушках молодая рыжеволосая женщина с чуточку заостренным в подбородку точеным лицом, что, в сочетании с узкими, приподнятыми к вискам глазами и этими пышными рыжими волосами, небрежно собранными в лампадион, [75] делало ее похожей на лису.

Родоклея уставилась на нее, не веря глазам, и даже помахала перед лицом рукой, чтобы развеять наваждение. Однако красавица не обращала ни на нее, ни на кого бы то ни было вокруг ровно никакого внимания. Глаза ее – черные, сияющие, удивительно яркие на бело-розовом лице, – были устремлены только на Фирио. Алый, умело подкрашенный кармином рот приоткрылся, юркий язычок высунулся, облизнул губки раз и другой…

Фирио так и подалась вперед, и лицо ее, которое Родоклея не видела иным, как злым или озабоченным, разгладилось и приняло враз хищное и в то же время алчное выражение, а глаза засверкали так страстно, что, чудилось, могли воспламенить все, на что упадет взгляд Фирио. Родоклея даже удивилась, почему не задымилась тонкая ткань занавесей форео!

Возможно, именно для того, чтобы этого не произошло, рыжеволосая лисичка раздвинула занавеси и, не сводя глаз с Фирио, отстегнула одну карфиту и откинула край гиматия, прикрывавшего ее плечи. Почему-то оказалось, что под гиматием на ней нет хитона, так что обнажилась пышная, налитая, белоснежная грудь, и Фирио издала протяжный, не то мучительный, не то восторженный стон.

И тут Родоклея обрела, наконец, дар речи, и завопила, перекрывая неумолчный гул агоры:

– Алепо! Неужели это ты?!

Хищно-сладострастно выражение вмиг исчезло с лица красавицы. Она поспешно прикрыла грудь и покосилась на Родоклею с таким высокомерным видом, что та подумала бы, что ей все лишь пригрезилось. Однако тотчас же алый, хотя и несколько тонкогубый рот рыжеволосой изумленно приоткрылся:

– Родоклея?! Неужели это ты?! Нет, не могу поверить… Ты в Коринфе, и в таком виде?! Что с тобой случилось?! Сосватала трибаду за кинеда, и поэтому тебя изгнали из Афин? – Она расхохоталась, но тут же в глаазх ее сверкнула злоба: – Или до богов дошли мои проклятия, которые я посылала тебе после того, как ты устроила мой брак с Хоресом Евпатридом?!

– Алепо! – снова выкрикнула Родколея. – Ради всех небожителей, помоги мне! Я несчастна и гонима, и никем иным, как Алвивиадом Евпатридом!

Глаза красавицы сузились, и молния ненависти проблеснула между ними:

– Что? Тебя преследует мой арадельфос?! [76] Этот гнусный потаскун? Это исчадие Тартара? Н-ну… Конечно, следовало бы оставить тебя на произвол судьбы за то, что ты искалечила мою жизнь, отдав меня во власть мужчины, однако всякий, кто так или иначе прогневил Евпатридов, может рассчитывать на мое благоволение! Так и быть, я тебе помогу.

– Да благословят тебя все добрые и недобрые боги! – простонала Родоклея, разражаясь рыданиями от облегчения, что мытарства ее, кажется, подошли к концу.

– Да благословит тебя Афродита Урания, о прекраснейшая! – раздался рядом голос Фирио, и огненные глаза Алепо вновь обратились к ней.

– Кто это? – промурлыкала она так сладко и мелодично, словно ее звали не Алепо, а Гата, [77] и Родоклея поняла, что от этой сладострастной красавицы, которая так откровенно выставляла напоказ свои противоестественные пристрастия, она получит куда больше пользы, если рядом будет Фирио.

– Это… – Родоклея запнулась, чуть не ляпнув: «Моя подруга!» – но поняла, что слово «подруга» может быть истолковано двусмысленно, и торопливо поправилась: – Моя родственница. Она тоже жертва проклятого Евпатрида!

– О… – протянула Алепо. – В таком случае, я ее пригрею с особым наслаждением!

И она послала Фирио такой взгляд, что Родоклее оставалось только надеяться, что эти две трибады начнут осыпать друг друга непотребными ласками не прямо тут, на рыночной площади, а не раньше, чем Алепо приведет их в какое-нибудь жилье и накормит.

А впрочем, пусть ласкается с голодной Фирио, это уж как ей угодно, но Родоклея хочет есть!

Коринф, школа гетер

– Я знаю, что должен просить прощения, великая жрица, и заплатить пеню за то, что мой раб убил служителя храма. Однако пусть поглотит меня Аид сей же миг, если я хоть что-нибудь понимаю в том, что произошло! – раздраженно выкрикнул Хорес. – Я уже устал клясться, что не посылал своего граматеуса в храм за этой критянкой. Я пока оставил затею читать критские диски, у меня просто нет на это времени! Я сам не знал, куда вдруг пропал среди дня этот Аитон…

– Он никакой не Аитон! – возразила Тимандра.

– Что? – раздраженно повернулся к ней Хорес, и у Тимандры пересохло горло от страха.

– Говори, Тимандра! – велела верховная жрица. – Если ты нам не расскажешь, мы не поймем, что произошло.

– Его имя – Сардор, – дрожа от страха и едва владея голосом, начала свой рассказ Тимандра, – он был жрецом Молоха – бога, который питается человеческими жертвами! Он мечтал установить возродить культ Молоха на Крите, и в этом ему помогал в этом жрец храма Великой богини Аитон! Они были любовниками, поэтому Сардор и назвался его именем! Я разоблачила их перед всем селением, вместо того, чтобы произнести лживое пророчество о том, что надо покориться Молоху. Аитон, который надел маску Минотавра и покрыл свое тело бронзовой краской в надежде уподобиться Молоху, задохнулся и умер… Односельчане выгнали меня из храма и селения, приняв за их пособницу. Я была так напугана всем случившимся, что поспешила покинуть Крит. Меня постоянно преследовали воспоминания о том, как Сардор кричал мне вслед: «Ты проклята Молохом! Я убью тебя!» Это были мои самые страшные сны. И вот они почти сбылись: Сардор убил бы меня, если бы не Титос… Он спас мне жизнь и погиб! Титос говорил, что Сардор показался ему подозрительным еще на невольничьем рынке: слишком он разволновался, услышав мое имя.

– Да, я тоже припоминаю, – перебила Никарета. – У сирийца вдруг сделался безумный вид… Но я не обратила не это внимания. А Титос, значит, это заметил и запомнил! Но откуда же этот сириец мог узнать твое имя? – насторожилась Никарета. – Ведь ты назвалась Тимандрой только здесь?

– Прости, госпожа, – виновато склонила голову девушка. – Это мое настоящее имя. Я взяла имя Идомены только в Пирее. И потом опять назвалась Тимандрой.

– Ох, что же нам делать? – заломила руки верховная жрица. – Брать новое имя? Нет, все это такая мелочь по сравнению с гибелью Титоса…

– Титос, Титос! – расплакалась Тимандра. – О боги, он был так добр ко всем нам, а я погубила его!

– Успокойся, Тимандра, – проговорила Никарета, беря ее за руку. – И перестань корить себя. Все служители храма знают, что защита аулетрид, будущих жриц Афродиты, – их священный долг, за исполнение которого они отправятся в Элизий, [78] миновав поля асфоделей и другие пределы Аида. Думаю, сейчас Титос находится в царстве блаженных и не держит на тебя зла.

– Но, поскольку я не Титос и не нахожусь в царстве блаженных, то я держу на нее зло! Держу! – воскликнул Хорес, и Тимандра чуть ли не впервые всмотрелась в человека, который был хозяином Сардора.

Зло, сказал он? Он держат зло на Тимандру? Ну, это лукавство! Он не просто злился на Тиманду – он ненавидел ее. Эту ненависть девушка ощущала в каждом взгляде, в каждом взмахе ресниц, в каждом слове и жесте этого высокого, очень красивого сероглазого человека, который кого-то смутно напоминал Тимандре – только она никак не могла вспомнить, кого.