(XIX, 40) Но так как обо всем том, в чем, по словам гаруспиков, были допущены погрешности, сказано достаточно, посмотрим, от чего, по словам тех же гаруспиков, бессмертные боги уже предостерегают: «Из-за раздоров и разногласий среди оптиматов не должно возникать резни и опасностей для отцов-сенаторов и первоприсутствующих, и они, по решению богов, не должны лишаться помощи; поэтому провинции и войско не должны быть отданы во власть одному, и да не будет ограничения…»[1962]. Все это — слова гаруспиков; от себя я не добавляю ничего. Итак, кто же раздувает раздоры среди оптиматов? Все тот же один человек и притом вовсе не по какой-то особой своей одаренности или глубине ума, но вследствие, так сказать, наших промахов, которые ему было легко заметить, так как они вполне ясно видны. Ведь ущерб, который терпит государство, еще более позорен оттого, что потрясения в государстве вызываются человеком незначительным; иначе оно, подобно храброму мужу, раненному в бою в грудь храбрым противником, пало бы с честью. (41) Тиберий Гракх потряс государственный строй. Но каких строгих правил, какого красноречия, какого достоинства был этот муж! Он ни в чем не изменил выдающейся и замечательной доблести своего отца и своего деда, Публия Африканского[1963], если не говорить о том, что он отпал от сената. За ним последовал Гай Гракх; каким умом, каким красноречием, какой силой, какой убедительностью слов отличался он! Правда, честные люди огорчались тем, что эти столь великие достоинства не были направлены на осуществление лучших намерений и стремлений. Сам Луций Сатурнин[1964] был таким необузданным и едва ли не одержимым человеком, что стал выдающимся деятелем, умевшим взволновать и воспламенить людей неопытных. Стоит ли мне говорить о Сульпиции?[1965] Он выступал так убедительно, так приятно, так кратко, что мог достигать своей речью и того, что благоразумные люди впадали в заблуждение, и того, что у честных людей появлялись менее честные взгляды. Спорить и изо дня в день сражаться с этими людьми за благо отечества было, правда, трудно для тех, кто тогда управлял государством, но трудности эти все же были в какой-то мере достойными.

(XX, 42) Бессмертные боги! А этот человек, о котором я и сам теперь говорю так много? Что он такое? Чего он сто́ит? Есть ли в нем хоть что-нибудь такое, чтобы наше огромное государство, если бы оно пало (да сохранят нас боги от этого!), могло чувствовать, что оно сражено рукой мужа? После смерти отца он предоставил свою раннюю юность похоти богатых фигляров; удовлетворив их распущенность, он дома погряз в блуде и кровосмешении; затем, уже возмужав, он отправился в провинцию и поступил на военную службу, а там, претерпев надругательства от пиратов, удовлетворил похоть даже киликийцев и варваров; потом, гнусным преступлением вызвав беспорядки в войске Луция Лукулла, бежал оттуда[1966] и в Риме, вскоре после своего приезда вступил в сговор со своими родичами о том, что не станет привлекать их к суду, а у Катилины взял деньги за позорнейшую преварикацию[1967]. Затем он отправился с Муреной в провинцию Галлию, где составлял завещания от имени умерших, убивал малолетних, вступал в многочисленные противозаконные соглашения и преступные сообщества. Как только он возвратился оттуда, он собрал в свою пользу все необычайно богатые и обильные доходы с поля[1968], причем он — сторонник народа! — бесчестнейшим образом обманул народ, и он же — милосердный человек! — в своем доме сам предал мучительнейшей смерти раздатчиков из всех триб. (43) Началась памятная нам квестура[1969], роковая для государства, для священнодействий, для религиозных запретов, для вашего авторитета, для уголовного суда; за время ее он оскорбил богов и людей, совесть, стыдливость, авторитет сената, право писаное и неписаное, законы, правосудие. И все это было для него ступенью, — о, злосчастные времена и наши нелепые раздоры! — именно это было для Публия Клодия первой ступенью к государственной деятельности; это позволило ему кичиться благоволением народа и открыло путь к возвышению.

Ведь у Тиберия Гракха всеобщее недовольство Нумантинским договором[1970], в заключении которого он участвовал как квестор консула Гая Манцина, и суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора, вызвали раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного мужа изменить строгим воззрениям своих отцов. А Гай Гракх? Смерть брата, чувство долга, скорбь и великодушие подвигли его на мщение за родную кровь. Сатурнин, как мы знаем, сделался сторонником народа, оскорбленный тем, что во время дороговизны хлеба сенат отстранил его, квестора, от дела снабжения зерном[1971], которым он тогда ведал, и поручил это дело Марку Скавру. Сульпиция, из наилучших побуждений противодействовавшего Гаю Юлию, который незаконно домогался консульства[1972], веяние благосклонности народа увлекло дальше, чем сам Сульпиций хотел. (XXI, 44) У всех этих людей было основание, почему они так поступали, несправедливое (ибо ни у кого не может быть справедливого основания вредить государству), но все же важное и связанное с некоторым чувством обиды, приличествующим мужу. Что же касается Публия Клодия, то он, носивший раньше платья шафранного цвета, митру, женские сандалии, пурпурные повязочки и нагрудник, от псалтерия[1973], от гнусности, от разврата неожиданно сделался сторонником народа. Если бы женщины не застали его в таком наряде, если бы рабыни из милости не выпустили его оттуда, куда ему нельзя было входить, то сторонника народа был бы лишен римский народ, государство было бы лишено такого гражданина. Из-за наших бессмысленных раздоров, от которых бессмертные боги и предостерегают нас недавними знамениями, из числа патрициев был выхвачен один человек, которому нельзя было стать народным трибуном[1974]. (45) Годом ранее этому весьма резко и единодушно воспротивились и брат этого человека, Метелл[1975], и весь сенат, в котором даже в ту пору (при первоприсутствующем Гнее Помпее, также высказавшем свое мнение) еще господствовало согласие. Но когда в среде оптиматов начались раздоры, от которых нас теперь предостерегают, все изменилось и пришло в смятение; тогда и произошло то, чего, будучи консулом, не допустил брат Клодия, чему воспрепятствовал его свояк и сотоварищ[1976], знаменитейший муж, в свое время оградивший его от судебного преследования. Во время распри между первыми людьми государства это сделал тот консул[1977], которому следовало быть злейшим недругом Клодия, но который оправдывал свой поступок желанием того человека, чье влияние ни у кого не могло вызывать недовольства[1978]. В государство был брошен факел, мерзкий и несущий несчастье; метили в ваш авторитет, в достоинство важнейших сословий, в согласие между всеми честными людьми, словом, в весь государственный строй; несомненно, метили именно в это, когда страшный пожар этих памятных нам времен направляли против меня, раскрывшего все эти дела. Я принял огонь на себя, один я вспыхнул, защищая отечество, но так, что вы, тоже окруженные пламенем, видели, что я, ради вашего спасения, первый пострадал и был окутан дымом.