(LVII, 144) И вот к тебе, Юпитер Капитолийский, которого римский народ за твои благодеяния назвал Всеблагим, а за силу — Величайшим, и к тебе, царица Юнона, и к тебе, Минерва, охранительница Рима, всегда помогавшая мне в моих замыслах и видевшая мои труды, обращаюсь я с мольбой и просьбой; и вас, которые настойчиво потребовали и вызвали меня из изгнания, вас, за чьи жилища я веду этот спор, — боги отцов, пенаты и домашние лары, защищающие этот город и государство, заклинаю я, вас, от чьих храмов и святилищ я отогнал губительное и преступное пламя; и тебя, матерь Веста, чьих непорочнейших жриц я защитил от преступного бешенства безумных людей и чьему вечному огню не дал ни погаснуть в крови граждан, ни смешаться с пожаром всего Рима: (145) в то время, едва не ставшее роковым для государства, я в защиту ваших обрядов и храмов подставил свою голову под удар неистовствующего меча преступнейших граждан и, когда, в случае моего сопротивления, всем честным людям грозила бы гибель, к вам я воззвал снова, вам поручил себя и своих родных и обрек себя и свои гражданские права в жертву с тем, чтобы, если я и в то самое время и ранее, будучи консулом, презрев все свои преимущества, выгоды и награды, направил все свои заботы, помыслы, бдение только на спасение сограждан, то мне, наконец, было дано порадоваться восстановлению государства; но — молил я — если мои решения отечеству пользы не принесли, то пусть я, оторванный от своих родных, терплю постоянную скорбь; и вот за то, что я обрек в жертву свои гражданские права, я призна́ю себя полностью оправданным и вознагражденным только тогда, когда буду возвращен в свой дом. (146) В настоящее время, понтифики, я лишен не только дома, о котором вы произвели расследование, но и всего Рима, в который я, как кажется, возвращен. Ведь самые многолюдные и самые величественные части города глядят на этот — не памятник, а рану отчизны. Так как вы видите, что я должен бежать этого зрелища и страшиться его больше, чем смерти, то, прошу вас, не допускайте, чтобы тот, с чьим возвращением государство, как вы признали, будет восстановлено, захотел лишиться, не говорю уже — внешних знаков своего достоинства, нет, даже самой возможности пребывать в городе своих отцов. (LVIII) Ни расхищение моего имущества, ни уничтожение моего крова, ни опустошение имений, ни добыча, беспощадно захваченная консулами из моего достояния, меня не волнует. Тленным и преходящим все это казалось мне всегда; это — дары не доблести и ума, а удачи и обстоятельств; я всегда не столько старался собирать их в изобилии, сколько разумно использовать их, а отсутствие их переносить терпеливо[1514]. (147) И в самом деле наше скромное достояние почти что удовлетворяет нашим потребностям[1515], а детям своим я оставлю достаточно богатое наследство в виде имени их отца и памяти обо мне[1516]. Но того дома, который был у меня отнят злодеянием, захвачен разбоем, вновь отстроен под предлогом религиозного обряда, еще более злодейского, чем само разрушение, я лишиться не могу без величайшего позора для государства, без бесчестия и скорби для себя самого. Итак, если вы полагаете, что мое возвращение из изгнания радостно и приятно бессмертным богам, сенату, римскому народу, всей Италии, провинциям, чужеземным народам, вам самим, которые всегда были первыми и главными сторонниками моего восстановления в правах, то прошу и заклинаю вас, понтифики, — коль скоро такова воля сената — меня, восстановленного в правах вашим авторитетом, преданностью, голосованием, водворите теперь своими руками в моем доме.

18. Речь в защиту Публия Сестия

[В суде, 11 марта 56 г. до н. э.]

С событиями 58—57 гг. был связан процесс Публия Сестия, трибуна 57 г., способствовавшего возвращению Цицерона из изгнания. Сестий был при участии Публия Клодия в 56 г. привлечен к суду Гнеем Нерием по обвинению в домогательстве (de ambitu) и Публием Туллием Альбинованом — по обвинению в насильственных действиях (de vi). О первом обвинении сведений нет. Второе касалось организации отрядов гладиаторов для борьбы с политическими противниками. Дело Сестия слушалось 10—11 марта 56 г. в суде под председательством Марка Эмилия Скавра. Свидетелями обвинения были Луций Геллий Попликола и Публий Ватиний, народный трибун 59 г., цезарианец. Защищали Сестия Квинт Гортенсий, Марк и Луций Лицинии Крассы и Цицерон, говоривший последним. Сестий был оправдан.

Дошедшая до нас речь, видимо, сильно отличается от произнесенной Цицероном. Это политическая брошюра, в которой излагаются политические взгляды Цицерона: он говорит о наличии двух «партий» в государстве — «популяров», выдающих себя за защитников интересов народа, и «оптиматов», «честнейших людей», стремящихся к тому, чтобы «их решения находили одобрение у всех честнейших людей». Понятие «оптиматы» Цицерон толкует широко, относя к ним «руководителей государственного совета» (сенат), людей из важнейших сословий (сенаторы и римские всадники), жителей муниципиев и сел, дельцов, вольноотпущенников. Цель «кормчих государства» — мир среди граждан в сочетании с достоинством. Цицерон говорит о необходимости союза между сословием сенаторов и сословием римских всадников; в этом союзе он видит основу римской государственности.

См. письма Q. fr., II, 3, 5 сл. (CII); 4, 1 (CIV). См. вводные примечания к речам 16 и 17.

(I, 1) Если ранее, судьи, можно было удивляться тому, что, несмотря на столь великое могущество нашего государства и достоинство нашей державы, почему-то нельзя найти достаточно большого числа храбрых и сильных духом граждан, готовых рисковать собой и своим благополучием ради сохранения государства и общей свободы, то теперь, видя гражданина честного и стойкого, скорее следует удивиться, чем видя боязливого и заботящегося о себе, а не о государстве. Ибо нет необходимости вспоминать и размышлять о каждом отдельном случае; достаточно бросить хотя бы один взгляд на тех, которые вместе с сенатом и всеми честными людьми восстановили низвергнутое государство и избавили его от царившего в нем разбоя[1517], а теперь печальные, в траурных одеждах[1518], обвиняемые[1519] борются за свои гражданские права[1520], за свое доброе имя, за своих сограждан, за свое достояние, за своих детей; а те, которые нарушили, поколебали, потрясли, ниспровергли все установления божеские и человеческие, не только бодры и ликуют, но и угрожают храбрейшим и честнейшим гражданам, нисколько не опасаясь за себя.

(2) Все это уже само по себе возмутительно, но нестерпимее всего то, что ныне они не пытаются уже с помощью разбойников-наймитов и людей, погрязших в нищете и преступлениях, подвергнуть нас опасности, а хотят использовать для этой цели вас, честнейших мужей, против нас, честнейших граждан, и думают, что тех, кого им не удалось истребить, бросая камни, мечом, огнем, насилием, избиением, своими вооруженными шайками, они уничтожат, опираясь на ваш авторитет, на вашу добросовестность, на ваш приговор. Но я, судьи, до сего времени полагал, что голос мне нужен только для того, чтобы благодарить этих людей, памятуя их услуги и милости[1521]; теперь же я вынужден возвысить его, отвращая угрожающие им опасности; так пусть же голос мой служит тем именно людям, чьими усилиями он возвращен и мне, и вам, и римскому народу.

(II, 3) И хотя Квинт Гортенсий, муж прославленный и красноречивый, уже подробно высказался по делу Публия Сестия и не пропустил ничего из того, что следовало сказать и о прискорбном положении государства, и в пользу обвиняемого, я все же выступлю, чтобы не казалось, что моей защиты лишен именно тот человек, благодаря которому ее не лишились другие граждане. При этом, судьи, я считаю, что, выступая последним[1522], я взял на себя обязанность скорее уплатить долг благодарности, чем вести защиту, принести жалобу, а не блеснуть красноречием, выразить свою скорбь, а не показать свое дарование. (4) Итак, если я поведу речь более резко или более независимо, чем те, которые говорили до меня, то прошу вас отнестись к моей речи настолько снисходительно, насколько вы считаете возможным быть снисходительными к проявлению искренней скорби и справедливого гнева; ибо никакая скорбь не может быть теснее связана с чувством долга, чем моя, — ведь она вызвана опасностью, угрожающей человеку, оказавшему мне величайшие услуги, — и никакой гнев не заслуживает большей похвалы, чем мой, воспламененный злодеянием тех, кто признал нужным вести войну со всеми защитниками моих гражданских прав. (5) Но так как на отдельные статьи обвинения уже ответили другие защитники, то я буду говорить обо всем положении Публия Сестия, о его образе жизни, о его характере, нравах, необычайной преданности честным людям, стремлении оберегать всеобщее благо и спокойствие и постараюсь, — если только смогу этого достигнуть, — чтобы вам не показалось, что в этой защитительной речи, многосторонней и затрагивающей разные статьи обвинения, пропущено что-либо, относящееся к предмету вашего судебного разбирательства, к самому обвиняемому, к благу государства. А так как сама Фортуна поставила Публия Сестия трибуном в самое тяжкое для граждан время, когда поверженное и уничтоженное государство лежало в развалинах, то я приступлю к описанию его важнейших и широко известных деяний только после того, как покажу, каковы были начала и основания, давшие ему возможность во время столь значительных событий снискать столь великую славу.