На миг Наташа задержалась у открытой двери, и Федор Васильевич успел только увидеть ее большие, испуганные, раскрытые глаза. Потом она кинулась к нему.

— Наташа, что ты! — растерянно произнес Федор Васильевич.

А она уже склонилась над ним и совсем по-детски спросила:

— Вам очень больно?

— Да нет, что ты, Наташа, нисколько!

— Я так испугалась!

Перетолчин через силу улыбнулся.

— Не стоило пугаться, Наташа. В общем-то пустяки.

— Федор Васильевич, я ведь только сейчас узнала.

— Да нечего и узнавать было, Наташа. Велика важность — стукнуло маленько. Такое ли случается!

Ее забота и тревога тронули его. Славная девчушка! Что же особого для нее сделал? Но хорошая душа все доброе, помнит.

И ему захотелось подняться, если не встать, то хотя бы сесть, чтобы она увидела: он здоров — и перестала волноваться. Но едва он пошевелился, как резкая боль заставила сжать зубы. Хорошо, что Наташа этого не заметила.

— Я плохо сделала, что пришла? — робко спросила Наташа.— Потревожила вас?

Федор Васильевич коснулся ее руки.

— Очень хорошо. Спасибо, Наташа.

Его сдержанная, чуть приметная ласка обрадовала Наташу. Федор Васильевич заметил это и упрекнул себя.

Вернулся из столовой Демьяныч и долго кряхтел и кашлял с мороза.

— Сейчас накормлю тебя,— сказал он, заглядывая в комнату.— Э, да у нас гостья!

Наташа поздоровалась, с трудом скрывая свое смущение.

— Сейчас накормлю, Федя,— повторил старик.

— Позвольте мне, Василий Демьяныч! — Наташа вскочила и выбежала на кухню.

Старик посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на сына. Тот чуть приметно покачал головой.

— Тут котлеты и рыба, — сказала Наташа. — Вы что будете, Федор Васильевич?

— Не хлопочи, Наташа, — сказал Федор Васильевич. — Мне только стакан молока. Есть у нас молоко, батя?

— Есть, есть, сейчас достану,— засуетился старик. Наташа принесла стакан молока. Поддерживая подушку, помогла Федору Васильевичу приподняться и напоила его. Прядка ее светлых мягких волос коснулась его щеки. Рука сама потянулась к светлой девичьей головке. Но он тут же поборол свою слабость: «Не смей! Руби дерево по себе».

Наташа бережно поправила подушку и сказала:

— Вечером я опять приду. Накормлю вас ужином.

— Не надо, Наташа.— Он заставил себя усмехнуться.—За мной есть кому ухаживать.— И подчеркнуто небрежно сказал старику: — Батя, сходи позвони Нине Андреевне, чтобы пришла.

И, как ни жаль было ему Наташу, поглядел на нее с веселой улыбкой.

— А потом… завтра… можно мне зайти к вам?

— Конечно, можно,— все с той же жестокой веселостью ответил Федор Васильевич.— Нина Андреевна у меня не ревнивая.

У Наташи хватило сил улыбнуться. Демьяныч пригласил ее отобедать с ним, но Наташа заторопилась: ее отпустили с работы очень ненадолго.

Набатов провел неспокойную ночь.Лег он поздно, потратив несколько часов на безуспешные попытки дозвониться до стройки. Иркутск отвечал, что где-то в районе Устья повреждена линия. И все это —и несчастный случай на стройке (он злился на себя, что не успел расспросить о нем Майорова) и повреждение на линии — вызвало какое-то неясное, необъяснимое и оттого особенно раздражающее ощущение тревоги.

«Нервы, блажь!» — рассердился Набатов, но смутная и неприятная, как тошнота, тревога не проходила, и все казалось: вот-вот зазвонит телефон, и еще какая-нибудь неприятность свалится ему на голову.

В номере гостиницы было жарко и душно. Набатов отворил дверь на балкон. Порыв холодного, мозглого ветра распахнул незастегнутую пижаму, швырнул в грудь и лицо брызги дождя и мокрого снега.

Набатов простоял несколько минут, наблюдая, как по опустевшей, сумрачной улице время от времени проносятся красные огоньки запоздалых машин, и, только когда его охватила зябкая дрожь, спохватился: только этого еще недоставало, схватить простуду и свалиться! Мальчишество!..

Он захлопнул дверь и лег с твердым намерением заставить себя уснуть. И не мог. Мысли все время возвращались к заседанию техсОвета. То он упрекал себя, что не сумел убедить своих оппонентов, не сумел доказать свою правоту. То возражал сам себе.

Убеждать можно того, кто ошибается не понимая, а они-то что: не.понимают?.. Половина из них ходили в инженерах, когда он еще букваря в руки не брал… В чем же дело?.. Почему они не хотят согласиться, что решить иначе, чем решил он, Набатов, и поступить иначе, чем поступил он, нельзя?.. С их мнением министр считается… А как же иначе? Для того и технический совет. На их опыт, на их знания опирается министр, принимая решение. Но они-то, кажется, больше всего озабочены тем, как бы их мнение не разошлось с мнением министра… Что же это получается?.. Как можно сметь свое суждение иметь!.. «Не наше это дело — истины рожать»,— сказал Сидоров. «Мы инженеры,— говорил Круглов,— наше дело строить. А что строить, есть кому решать без нас…» Может быть, они и правы. Каждому свое. Кому решать, кому строить… Может быть, он, Набатов, просто смешон в своем упорстве, когда лезет на рожон один?.. Нет, не один! Там, на стройке, двенадцать тысяч! Они отдали этому делу два года жизни. И отдадут еще два, и три, и четыре, сколько будет нужно… Потому что они знают: их труд необходим народу. И его, Набатова, упорство тоже нужно народу. Завтра он пойдет к министру. Надо будет — пойдет в ЦК. Ни одному коммунисту дорога туда не закрыта.

Утром Набатов пришел в министерство, намереваясь во что бы то ни стало «прорваться к начальству».

Но в приемной ему сказали: — Министр в ЦК. Набатов попросил доложить о нем Майорову.

— Он уехал вместе с министром.

Набатов решил ждать здесь, никуда не отходя. Попросил у секретаря сегодняшнюю «Правду» и уселся на диване, возле двери в кабинет Майорова.

Просматривал газету, думал все о своем, цо вот на третьей странице попалось «Письмо в редакцию». Подписано знакомой фамилией. Шемякин, профессор Байкальского сельскохозяйственного института.

Заинтересовался, начал читать. Ну так и есть! На бедного Макара все шишки…

В статье профессор пытался доказать — ни много ни мало— экономическую нецелесообразность сооружений Устьинской гидростанции. Главный довод профессора был таков: под воду уйдут сельскохозяйст-венные угодья: пашни и пастбища, которых в гористой и таежной Восточной Сибири и без того не хватает, чтобы обеспечить продуктами быстро растущее население. Довод подкреплялся весьма убедительными на первый взгляд цифрами: сколько хлеба, мяса, молока и прочих продуктов получают с затапливаемых угодий сейчас и сколько можно будет получать в дальнейшем, при надлежащей интенсификации сельского хозяйства.

«Пришла беда — отворяй ворота,— подумал Набатов.—Эту статью Зубрицкий приложит к протоколу техсовета».

Майоров вернулся через полтора часа.

— Очень хорошо, что вы здесь,— сказал он Набатову и, открыв дверь кабинета, пропустил его вперед.

Потом вызвал секретаря и распорядился:

— Пока не закончу разговора, я занят,— и сразу приступил к делу.— Мы с вами встречаемся впервые, и поэтому, прежде чем заняться делами стройки, я хотел бы выяснить кое-какие вопросы, касающиеся васлично.

«Начинаем с анкеты»,— подумал Набатов.

— Суть, конечно, не в анкетных данных,— продолжал заместитель министра, и Набатов сразу подумал, что этот мужик не так прост, как кажется на первый взгляд,— они мне, кстати, известны. Меня интересует другое. Почему вы начали перекрытие вопреки запрещению главка? Может быть, телеграмма главка запоздала?

«На эту блесну ты меня не подцепишь»,— подумал Набатов и ответил как можно спокойнее:

— Телеграмма пришла своевременно.

— Тогда объясните: почему вы нарушили дисциплину?

Разговор начался с самого главного. И Набатов решил разговаривать начистоту. — Для меня живое дело дороже.

Он произнес это несколько вызывающе и тут же подумал, что у него нет морального права разговаривать повышенным тоном: вопрос Майорова был вполне оправдан. И, как бы поясняя, он добавил: