— О, фонтан! — На бледном лице Поликрата заиграла улыбка. — Он распускает свои перья, словно павлин!

А мальчик-виночерпий уже ворошил лед в большой холодильной чаше — было слышно, как шуршат льдинки и трутся о темное серебро — медленно, боясь расплескать, разливал по малым сосудам красное охлажденное вино.

— Я только что проводил гостей! — продолжал, укладываясь, Поликрат. — Было выпито море прамнийского вина. Если бы ты знал, какое у меня вино, любезный Анит! И вот решил, как обычно, прогуляться перед сном. Иду и думаю: «А почему бы мне не зайти в этот гостеприимный дом? Ведь тут у меня новый друг…» Не так ли, дорогой Анит?

Хозяин промолчал: в душе он презирал людей, которым ему приходилось платить.

— Да, у меня везде много друзей! — разглагольствовал Поликрат. — И я не ищу их. Они сами находят меня. Это прекрасно! Я столько оказал услуг, дорогой Анит!

— Чистое ремесло! — с усмешкой сказал Анит. — Я так завидую тебе, бесценный Поликрат! Разве сравнишь запах судебных свитков с вонью свиных кож…

— Фу! — сморщился Поликрат. — Свиные кожи! Я никогда не занимался таким ремеслом! — Составитель речей, любопытствуя, глянул наверх: — Великие боги, что за роспись у тебя на потолке?

— Превосходная роспись! — Голос Анита дрогнул: Поликрат, сам того не желая, обидел кожевника. — Ее сделал Фокион, ученик Полигнота. Хвалю твой вкус, совершенный Поликрат! — Анит старался выглядеть спокойным, но желчь уже разлилась и требовала выхода. — Да, чистое ремесло! Персидские узоры. А ты знаешь, дорогой Поликрат, чьи следы мы ворошили сегодня? — Анит помолчал, поиграл губами. — Мы с друзьями говорили о Сократе. И, представь себе, наши сердца оказались мягче куриного мозга! Мы сказали с добрейшим Мелетом: «Неужели этот человек сойдет в Царство мертвых по нашей воле? Разве мы судим его тело, а не презренные мысли?». А как ты думаешь, дорогой Поликрат? Или в твоем сердце нет сомнений?

— О чем ты говоришь? — переспросил Поликрат, делая вид, что разговор ему не интересен.

Анит повторил, медленно, сквозь зубы.

На бледном лице Поликрата заструилась улыбка:

— Кто я такой? Лишь жалкая петля, которую…

— …могут затянуть другие! — с ехидством докончил кожевник.

— Да, да! Ты правильно понял. Петля, дорогой Анит, никогда не убивает сама.

«Он чувствует себя неуязвимей Ахиллеса!» — подумал кожевник и, чуть помедлив, выпустил новую стрелу:

— Неужели эта петля, добрый Поликрат, ложится одинаково на шею подлеца и благородного человека?

— Что ты говоришь, Анит? — встрепенулся Поликрат. — Разве ты не веришь в мою порядочность?

— Охотно верю, дорогой Поликрат. Ты уж прости мою болтливость и любопытство. Но я давно хотел узнать, кто оказался петлей для неподкупного Дексилая. Может быть, ты слышал что-нибудь?

— Дексилай? — Поликрат изобразил удивление. — Я не знаю никакого Дексилая!

Анит усмехнулся:

— Как же ты мог забыть? Об этом процессе помнят все Афины. Даже в памяти Ликона светится имя Дексилая. Что же ты молчишь, почтенный Ликон?

Старик послушно кивнул головой.

— Ты видишь, дорогой Поликрат? Я не выдумал имя Дексилая. Но, может быть, ты помнишь Алкифрона? Он был не последним человеком в Афинах.

— Алкифрон? Конечно, помню! — недовольно заговорил Поликрат. Красный свет играл на его лице, западал в морщины темными сгустками. — Почему ты спрашиваешь меня об Алкифроне? Я не знаю, кто написал против него речь. Да и кто может знать? Его обвинители давно лежат за городской стеной.

— Лежат! — с нежной улыбкой подтвердил Анит. — А слухи все еще разгуливают по Афинам. И кое-кто верит этим вездесущим призракам. Но я-то не верю, мой дорогой Поликрат! — И, отвернувшись к лестнице от смущенного гостя, кожевник воскликнул:

— А вот и прекрасная Электра!

Пышноволосая, лилейнорукая Электра спускалась по лестнице в трапезную, приветливо оглядывая собравшихся; в своей белой одежде она походила на богиню Луну, внезапно сошедшую с неба. Кудрявый мальчик-раб шел за ее тенью, держа в руках тростниковую флейту. Улыбнувшись хозяину, флейтистка опустилась в кресло — оно возвышалось недалеко от Мелета, изящным движением поправила миртовый венок, и все, возлегшие в трапезной, словно переимчивые дети, повторили ее жест, дотронулись до своих зеленолистых венков.

— Во здравие Электры! — бегло взглянув на Поликрата, сказал Анит.

Все подняли запотевшие сосуды, плеснули на пол терпким пурпуром — первые капли всегда предназначаются великим богам — и легкой, как пух, сладкой, как мед, показалась Мелету первая чаша.

Поэт не отводил от флейтистки восхищенных глаз. Она заговаривала то с Анитом, то с приосанившимся Поликратом, мило подшучивала над старым Ликоном и почему-то не замечала только поэта, который ерзал на своем ложе, словно на подстилке из терниев. Мелет ждал, когда Электра заиграет, и вот она порывисто встала, приняла свою флейту из рук маленького раба.

Если бы поэт слушал отрешенно, не глядя, то игра флейтистки показалась бы ему довольно безыскусной, но он внимательно смотрел на Электру и видел ее темные задумчивые глаза, устремленные в одну точку, слегка подрагивающую лебединую шею, левую ножку, кокетливо отставленную назад, — нет, тут звучала не только флейта, и в самой Электре все волновалось и пело.

Она кончила играть, села. Раздались крики, громкие хлопки. Старый Ликон, аплодируя, чуть не свалился со своего ложа. Мелет кричал и хлопал так, как хлопают в театре Диониса нанятые хлопальщики, но Электра и теперь не взглянула на него.

Взметнулись и опустились чаши, захрустел на зубах подсоленный миндаль.

Анит усердно подпаивал Поликрата, на все лады превозносил Электру: — Это голос самой Музы! Так не чаруют и прекрасноголосые сирены! — лукаво подмаргивал огорченному Мелету. Кожевник, по обыкновению, хитрил: прикладывался к чаше часто, а пил мало. Мелет знал про хитрость Анита, но не пытался намекнуть кожевнику на плутни, хотя раньше, во время пиров, проделывал это не без удовольствия; занятый своими мыслями, он мрачно потягивал из серебряной чаши — вино давало ему слабость, нежную грусть, но не обещало желанного хмеля. Поликрат, поводя руками, затянул застольную песню — Анит охотно поддержал его, и Электра, откинувшись в кресле, стала задорно подыгрывать, на фригийский манер. Мелет молчал. Восторженное вино, которое поначалу бродило в кем, готово было обернуться тихим презрением: «Что она мнит о себе, эта флейтистка?».

Они опять пили и разговаривали, как-то поспешно, крикливо, словно боясь неожиданно замолчать, но глухая, как овчина, тишина уже ворошилась в дальних углах, медленно наползала, неся за собой тот миг глубочайшего безмолвия, когда кажется, что на земле свершилось что-то важное и таинственное.

Все разом замолчали. Бесшумным пламенем возгорелись светильники. И капля времени, не желая падать, вдруг пристыла к глиняному отверстию. И в этой тишине как-то особенно явственно прозвучали удары в дубовые ворота.

И снова Мелет с Анитом обменялись настороженно-ждущими взглядами…

— Тсс! — Поликрат поднял палец и пьяно улыбнулся. — Кто это бродит? Уж не тень ли Алкифрона?

Анит нахмурился и хотел было оставить ложе, чтобы выйти во дворик, но не успели его надушенные ноги коснуться пола, как в дверях показался все тот же сутуловатый привратник.

— Пришел старик. — Раб протяжно зевнул и покосился на белоснежную Электру. — С ним мальчишка. Поводырь.

— Какой еще старик? — недовольно спросил Анит. — Что ему нужно в час воров и колдуний?

— Они идут из Коринфа, давно не ели. Старик говорит: «Не дадут ли добрые люди кусок лепешки?». Га-а! — Раб опять зевнул и устало прислонился к косяку.

— Почему он постучал в мои ворота? Разве в Афинах только мой дом? — Кожевнику казалось, что дело тут неладное.

— Наверно, мальчишка увидел свет в верхних покоях, — помолчав, сказал привратник. — Только в нашем доме не спят. — Раб вздохнул и безучастно добавил: — Этот старик назвался провидцем.