— Жа-аль! — пропел Анит и, видя недовольство поэта, располагающе улыбнулся: — Что с тобою, мой добрый Мелет? Уж не подумал ли ты, что я ищу лжесвидетелей? Да поразит меня стрела Громовержца, если это так! Просто я усомнился в твоей… Да что я, глупец, говорю? Я усомнился, конечно, в своей памяти, ведь мы частенько судим о других по собственным недостаткам. И что же я увидел? Твоя память, не в пример моей, превосходна! — И Анит, восхищенно чмокнув губами, сунул руку в жаркое.
Все молчали. И флейта наверху тоже молчала. Лишь водяные часы точили свои необратимые капли: кап-ка-ап!
— Божественная подлива! — сладко простонал Ликон.
Старик, по обыкновению, хвалил только приправы.
Мелет исподлобья поглядывал на Анита. Ему почему-то казалось, что хозяин ест без особого аппетита…
— Что-то давно не видно нашего философа, — заговорил Мелет. — Уж не сбежал ли он куда-нибудь в Фессалию?
Анит усмехнулся, медленно дожевал кусок. Пока дожевывал — думал.
— Едва ли он облегчит нам жизнь, дорогой Мелет!
— Ты уверен, что он явится в суд? — Мелету не терпелось знать, что думает кожевник.
— Напротив, не уверен! — Кожевник сделал губами такое движение, как будто наигрывал на дудочке весьма замысловатую мелодию.
— Но это же бессмысленно! — воскликнул поэт. — Дело решится и без него. Тогда оскорбленные судьи наверняка приговорят его к смерти.
— Похвально, Мелет! Ты очень здраво рассуждаешь. Очень. Но боюсь, этот старик затеет гонки не по твоим правилам.
Он опять поиграл губами. Казалось, Анит что-то недоговаривает.
— Почему же его не видно? Раньше он попадался то в портиках, то на Агоре… — Мелет не мог скрыть своего беспокойства.
Неожиданно замычал Ликон, заерзал на своей подушке — можно было подумать, что старик подавился.
— Кажется, почтенный Ликон нам что-то хочет сказать! — с улыбкой пояснил Анит.
— Ух! Прекрасная подлива! — шумно выдохнул Ликон. — Я совсем забыл… Какая стала память! Это не память, а худой бурдюк. Ведь я недавно видел его…
Кожевник и поэт перестали улыбаться.
— Гермес нас свел на улице Столяра, — неторопливо, поглаживая жидкую бороденку, продолжал Ликон. — Он шел мне навстречу и что-то бубнил, как колдун. Слава богам, рядом оказался проулок — я сразу же свернул в него. — Он виновато поглядел на Анита. — Нет, я вовсе не испугался этой ехидны. Но… если бы я подошел поближе, то, клянусь целителем Асклепием, меня бы стошнило, как от дохлого ската.
— Ты все сказал? — разочарованно спросил Мелет.
— А что же еще, дорогой Мелет? — Старик пожал плечами и сытно икнул. — Наши колесницы разъехались, не столкнувшись. Я думаю, он даже не заметил меня. Но в другой раз вышло иначе…
— Ты видел его дважды? — воскликнул Мелет.
Ликон кивнул головой, улыбнулся. Пожалуй, старик лукавил, ссылаясь на дырявую память; очень походило на то, что он просто откладывал свой рассказ, как откладывают редкое лакомство напоследок.
— Ах, память, память! — завздыхал Ликон, стараясь не глядеть на Анита. — И как я смогу выучить наизусть судебную речь? Не знаю, не знаю. Так когда же я видел его во второй раз? Вот память! Пожалуй, это было на Агоре. Да, да, на Агоре. В тот день жена мне наказала купить петрушки и еще чего-то…
— Рассказывай, Ликон! — приказал Анит.
— Да, да, соли. Я все вспомнил! Два зеленщика взялись спорить, кем труднее быть — стратегом или архонтом? Кричат, петрушкой размахивают. Зевак собралось! Тоже кричат. Кто — за архонта, кто — за стратега. И тут появляется эта ехидна со своим дружком Херефонтом. О, как я его ненавижу, дорогой Анит! Спрашивает, о чем спор. Ему объяснили. Он и говорит: «Можно ли, не разобравшись в Малых таинствах, приниматься за Большие? Выясним-ка для начала, кем проще быть: флейтистом или стратегом?». Тот, который за стратега, чуть ему бороду не вырвал. «Сумасшедший!»— кричит. А эта ехидна улыбнулась, говорит: «Какой, прекрасный способ опровержения — дерганье бороды!». Зеленщик кричит: «Тут нечего отвечать! Спроси глупого осла, и тот промычит одно слово со мною!». Эта ехидна смеется: «Обязательно спрошу!» — и обращается к своему дружку: «Дай-ка мне флейту, Херефонт! Я хочу, чтобы поклонник стратегов сыграл что-нибудь…» Херефонт оскалил зубы, подает. Что за ужасная флейта, мой добрый Анит! Она издает самые невероятные звуки. Я удивляюсь, как наши законы разрешают играть на этой безбожной флейте. Что же было дальше? Зеленщик замахал руками: «Зачем мне флейта? Я никогда не играл на флейте!». Ох, как улыбнулась эта ехидна! Обвел всех глазами: «Может, кто-нибудь порадует наш слух?». А ведь знает, старая лиса, что на этой флейте никто не сыграет, кроме Херефонта. Один нашелся. Поднес к губам — ой, срам! — жертвенный поросенок не издает таких постыдных звуков. Все засмеялись, ногами затопали. А эта ехидна и говорит: «Оказывается, чтобы стать кормчим, нужно сначала побыть гребцом, чтобы стать флейтистом, нужно овладеть флейтой, но до чего просто быть стратегом: многие готовы им стать хоть завтра, и у них не возникает простой вопрос: «А умею ли я играть?». Что-то он еще сказал… Вот память! — Ликон замолк.
— Метальщики кривых слов! — Анит поглядел на Ликона так, как будто перед ним возлежал ненавистный Сократ. Старик съежился и придавленно икнул. — Что им первые мужи Солон и Перикл! Они осмеют и Зевса. Этот рыночный шут готов осудить любого, кто занимается государственным делом. Скажите мне, почему он не выступает в Народном собрании? А почему он никогда не бывает в суде? Ответьте мне! Словно нечисть от горящей серы, бежит он от государственной трибуны — как же, там торжествует Мнение, а не Истина! А обманутые граждане считают его ходячей совестью Афин: «Сократ осудил бы это!», «Сократ не поступил бы так!». Каково слышать это! — Анит схватил со стола мякиш, хотел, как обычно, промокнуть пальцы, но почему-то передумал — раздраженно кинул комочек на вощеный пол и громко крикнул: — Эй, слуги, дайте же воды для рук! — И опять заговорил о Сократе: — И этот бездельник корчит из себя святого! Как же, «обходиться малым — значит, приближаться к божеству»! Легко, ой, как легко, будучи босым, судить обутых.
В ворота ударили молотком. Анит замолк, передернул плечами: новых гостей у него не ожидалось. Удивленный взгляд кожевника встретился с вопросительным взглядом поэта, и странная мысль мелькнула у обоих…
Сутуловатый раб-привратник бесшумно появился в дверях.
— Просит впустить… — привычно начал он и неожиданно смешался — смутился под напором ждущих, настороженных глаз.
Анит даже приподнялся на локтях.
— Просит впустить, — повторил раб, — Поликрат!
Как-то посветлело, отлегло от сердца: стало быть, Поликрат, составитель судебных речей!
— Пусти! — пробурчал Анит.
Пока рабы мыли в прихожей ноги гостю и умащали благовониями, Анит приказал принести вина, убрать нагар в глиняных светильниках и добавить к ним новые, бронзовые, купленные недавно у мегарского купца. Довольно жмуря глаза, Анит сообщил, что для них будет играть сама Электра. Красивые брови поэта удивленно поползли вверх. Он, конечно, знал, что там, наверху, ублажает жену Анита приглашенная флейтистка, но то, что это была сама Электра, казалось каким-то волшебством: первый стратег, отличающийся своенравием и ревностью, редко отпускал свою любовницу в чужие дома.
«Какую корысть имеет здесь первый стратег?» — рассеянно подумал поэт.
Вошел Поликрат, разутый, с тополевым венком на голове, судя по благодушным глазам, уже хлебнувший молока Афродиты.
— Радуйтесь! — Поликрат поднял приветственно руки.
— Трижды радуйся! — послышалось в ответ.
— Возляг с нами, дорогой Поликрат! — Анит радушно указал на свободное ложе. — Как твое драгоценное здоровье? Как фонтан?
Поликрат, когда-то безвестный драматург, внезапно разбогатев на составлении судебных речей, купил себе двухэтажный дом с колоннами в лучшем районе Афин, недалеко от Акрополя, и на зависть аристократам разбил во дворе многоструйный фонтан. Поликрат гордился своим фонтаном, как Софокл «Антигоной», и, если фонтан ломался, ходил, понурив голову, и докучал своими жалобами знакомым.