— Как с Калугой, я не опаздываю?

Я должен был разочаровать его, показав на своей карте приблизительное очертание фронта.

В работе Симонов был всегда нетерпелив и неугомонен. Усталости не признавал. Вот и сейчас тут же отправились в штаб 50-й армии. Эта армия остановила у стен Тулы танковые дивизии гитлеровского генерала Гудериана, преградила им путь к Москве.

Командующий армией генерал-лейтенант Иван Васильевич Болдин в разговорах с корреспондентами как-то заметил, что из фронтовых писателей и корреспондентов ему больше всего по душе Константин Симонов. Командарму нравилась его поэзия — энергичная, глубокая, патриотическая, его правдивые, яркие корреспонденции и очерки.

И не удивительно, что, услышав о прибытии Симонова в Тулу, командующий быстро принял его. Генерал вышел из комнаты навстречу нам. Это был крупный человек. Он чуть прихрамывал и опирался на палку. С первых же минут И. В. Болдин не скрывал своей симпатии к писателю. Они говорили о войне вообще, о знаменитом рейде генерала в тылах немецких войск, о поражении врага под Москвой, о героической обороне Тулы, о сегодняшних операциях армии.

— Калуга входит в наши планы, — сказал И. В. Болдин, отвечая на вопрос Симонова, — Но пока соединения армии встречают сильное противодействие врага.

Худой и какой-то угловатый от этой худобы, Симонов дотрагивался время от времени до крохотных усов и был весь — внимание. У него была отличная память, и он часто не делал записей, откладывая это на время после разговора. Сейчас он, по-моему, даже опасался вынуть блокнот, чтобы не смутить этим командарма.

Я смотрел на Симонова и вспоминал нашу первую встречу. Она произошла в августе 1939 года за рекой Халхин-Гол у сопки Ремизова, где наши войска, выполняя интернациональный долг, помогали армии Монгольской Народной Республики изгонять с ее территории дивизии японских самураев.

Накануне Симонов прилетел из Москвы с направлением в газету «Героическая красноармейская». Редактор поручил писателю Владимиру Ставскому вывезти его на передовую. На командный пункт полка они пришли часов в одиннадцать утра. Один — пожилой, громадный, с крупными чертами лица, ромбами в петлицах, другой — совсем юноша, в защитной форме без знаков различия и в больших кирзовых сапогах.

В небе появились японские бомбардировщики. Все поспешили в щель. Один Симонов остался наверху. Он растерянно смотрел на приближающиеся самолеты и, видимо, затруднялся принять решение. Раздался громкий голос Ставского:

— Константин, немедленно прыгай к нам!

И Ставский протянул к нему свои сильные руки.

Еще там, на Халхин-Голе, начались солдатские дороги Симонова.

Сейчас он возмужал, хотя ему было всего двадцать шесть лет.

«Как я понял из слов генерала… — пишет К. Симонов в первом томе своих писательских дневников «Разные дни войны», — ситуация под Калугой складывалась довольно трудная. Немцы с двух сторон оставались еще очень близко от Тулы. Но наша ударная группа прорвалась вглубь по Калужской дороге и дошла до самого города. Бой шел за предместья Калуги. Прорыв был совершен на большую глубину, но по обеим сторонам узкой кишки прорыва по-прежнему были немцы. Они то в одном, то в другом месте перерезали эту кишку, так что от штаба армии до командовавшего наступавшей на Калугу группой войск генерала Попова было почти невозможно добраться. А он, в свою очередь, не мог добраться до своих передовых частей, которыми временно начальствовал один из командиров дивизий.

Словом, переплет был сложный, но Болдин действовал в этих условиях смело и решительно. И, учитывая психологическое состояние немцев в те дни, очевидно, так и следовало действовать. То есть поступать с немцами так, как всего каких-нибудь два месяца назад они поступали с нами».

Несмотря на такую обстановку, Симонов предложил все-таки попытаться достигнуть окрестностей Калуги или хотя бы расположения генерала Попова. Для надежности поехали на двух машинах.

В эти дни свирепствовали страшные метели. Дорогу местами совсем занесло. В двух или в трех местах образовались большие «пробки» машин. С огромным трудом нам удалось миновать эти заторы. Потом перед нами выросла настоящая стена из снега.

— Тпру-у, приехали, — сказал мой шофер Михаил Бураков.

Толкаем «эмку» сюда, толкаем туда — ни с места. Пошли за трактором. Он вытащил нас из сугроба. Измучившись до предела, измотав до опасного машину, поняли, что пробиться вперед нельзя.

— Счастье, что погода нелетная, — сказал Симонов, — а то бы нам дала тут жару фашистская авиация…

Погода, действительно, благоприятствовала действиям наших войск, хотя они и испытывали невероятные трудности.

Вернувшись в Тулу, Симонов попросил редакцию прислать нам редакционный самолет «У-2».

На следующий день утром Константин Михайлович вдруг исчез из поля нашего зрения. Мы и в штаб, и на узел связи, и в обком — нет Симонова. Собирались уж наводить справки в госпитале. И тут, какой-то довольный, сияющий, Симонов вошел в дом, где мы жили.

Улыбается. На все наши вопросы ответил лишь на ухо шепотом:

— В кино, на свидании был…

И тут я вспомнил, что в кинотеатре на улице Коммунаров шел фильм с участием актрисы, которая стала героиней знаменитого сборника стихов Симонова: «С тобой и без тебя».

В ожидании самолета Константин Михайлович каждый день куда-нибудь ездил. Освободили город Плавск — он туда, освободили Одоев — в него. А в перерывах между поездками беседует с И. В. Болдиным или с его адъютантом Е. С. Крицыным. Думал написать о Болдине очерк.

Вечером он у нас, среди корреспондентов. Читает стихи. Рассказывает об Одессе, о походе на подводной лодке, о том, как был в разведке на Севере. А однажды прочитал поэму «Сын артиллериста».

Не переставал восхищаться генералом И. В. Болдиным. Почти наизусть знал известный приказ Верховного Главнокомандующего, в котором отмечена смелость, выдержка и решительность генерала, сумевшего из-под Белостока вывести из окружения большую группу войск. На долгом пути группа И. В. Болдина бесстрашно вступала в схватку с превосходящими силами противника. А когда был ранен адъютант Крицын, генерал вынес его с поля боя на своих плечах…

— Великолепная тема! — говорил Симонов.

Делаем новую попытку пробиться к Калуге, и опять неудача. Наконец приходит из Москвы самолет. Симонов в этот же день берет курс на Калугу. Снег валит стеной. Самолет делает посадку. Но, как выясняется, далеко в стороне от Калуги. Сесть сели, а взлететь не могут. Симонов толкает самолет, помогая ему сдвинуться с места, и еле успевает взобраться в кабину.

В штабе армии сообщают, что в этот день из шести связных самолетов только один добрался до группы генерала Попова.

Толкая самолет, Симонов растянул мышцы. Нужно ложиться в госпиталь, в крайнем случае спешить в Москву. Он выбирает Москву и полушутя-полусерьезно говорит мне:

— Калугу оставляю тебе…

Письмо из Сталинграда под Моздок от Василия Коротеева, фронтового товарища и друга, октябрь, 1942 год:

«Зачем спрашиваешь, как дела… У вас на Северном Кавказе они неважны, а у нас еще хуже… Недавно проводил Ортенберга и Симонова. Читал, конечно, «Дни и ночи»? Я считаю этот очерк вершиной советской военной публицистики. Главное достоинство его — правда. Симонов все видел своими глазами, слышал своими ушами, все пережил сам. У нас тут считается героем человек, который хотя бы один раз перебрался через Волгу в Сталинград. А Симонов делал это четырежды. И за эти переправы было всякое — от непонятной тишины до бурного кипения воды вокруг от разрывов мин и снарядов. Были жертвы. Но было и счастье — нас не бомбила немецкая авиация… Костю я в общих чертах знал. Талантливый поэт и прозаик. По тому, что читал, слышал от нашего брата фронтового корреспондента, полагал, что он должен быть еще и очень отважным. И сейчас с удовлетворением убедился в этом. Поверь, в иные моменты тут было более чем страшно. Ортенберг спросил Костю: «Ну что, разве ты здесь не испытываешь страха?» Он ответил: «Как все». А вечером ушел от нас в роту, которая зарылась в камни в развалины зданий в пятнадцати — двадцати шагах от немцев. Симонов показывает нам пример не только писательским мастерством, но и храбростью, честностью в сборе материалов…»