Все спит в его лагере, побежденное хмелем, чувством сытого удовлетворения. Не спится только хакан-бегу. И разлегся привольно в палатке, и веки давно закрыл, мысли непрошеные гонит, а прогнать не может: встает перед глазами Сумбат, тархан, полусонная турма, едва приведенная усилиями тарханов в себя, ибо присяга слышится даже сквозь полусон, полудрему: «Я, тархан Сумбат, а вместе со мной и воины мои оголяем мечи и присягаем на мечах: пока бьется в груди сердце, а рука способна держать подаренное родами оружие, стоять на страже плена ратного, что является теперь достоянием всех, и как бы там не было — пусть воды пересекут нам путь, пусть небо упадет на нас, доставим добытое в сече целым и невредимым. Если я или кто-то из воинов моих нарушит эту клятву и не отстоит добытое от посягательств супостата или сам посягнет на него, пусть страшная кара падет на голову виновного…»

«Голову виновного… Голову виновного…» Неужели Сумбат способен на такое — провиниться? Он, Ател, подозревает, что вина возможна, и поэтому заставил Сумбата дать перед всеми клятву или это больше, чем подозрение — знамение чего-то грядущего уже и весьма пагубного?…

Мог ли знать тогда, что тревога, как и сомнения, не случайны, что поругание имени в глазах Ясноликого началось уже, и началось с Сумбата. Ясноликий, пожалуй, слишком уж большие надежды возлагал на своего любимца — Апсиха. Когда пришли от него люди и упали к ногам, а упавши, сказали: «Выйди, великий и мудрый, и посмотри, какой плен идет из Склавинии», — вскочил, говорят, по-молодецки ловко и так же ловко оказался в седле. Недолго гнал жеребца — плен был уже на подходе к племени. Затем сидел в седле и осматривал стада из коров и овец с того момента, когда впервые увидел его, до тех пор, как исчерпали себя и оставили после себя только столб едкой пыли.

— Тархан Апсих велел передать тебе, Ясноликий, — снова предстал перед Баяном тот, кому велено доставить полон, — что склавины повержены. Наши воины прошли от Дуная до Карпат…

— И это все, что взяли в Склавинии? — обернулся к посланнику Апсиха каган. — А где кони, сокровища, хлеб, наконец? Где народ склавинский?

Ему поспешили объяснить. Уловили момент, когда смолк, и говорили, как сложилось: склавины не оказывают сопротивления, забирают все, что можно забрать, и бегут в плавни, дебри лесные, а дебрями — в горы. Однако они, Апсиховы воины и тарханы, уверены, далеко не убегут — рано или поздно будут настигнуты. Тогда и поставят их, как и их сокровища, перед глазами своего повелителя.

— Скажите Апсиху, — не утешился обещаниями Ясноликий. — Я недоволен им.

Мог ли нарочитый вернуться с такими словами про подвиги Апсиха в Склавинию? Пришлось хвататься за соломинку, чтобы как-то выгородить своего предводителя.

— Склавиния охвачена огнем. Огонь тот видно, наверное, до самого Константинополя, а это тоже не последнее дело.

— Но и не первое, — побагровел Баян и пришпорил жеребца, сначала вздыбил его неожиданно круто, потом развернул и погнал к племени.

Много дней никого не допускал к себе. Ночью посещал жен, отлеживался и отсыпался у них, днем садился на своего Вороного и отправлялся в поле или на крутой берег Дуная, присматривался к дали, что за Дунаем. Очевидно, ждал добрых вестей из Фракии, а может, опасался под впечатлением Апсиховых неудач и за тех, что послал во Фракию. Опасался и истязал себя, искал, что надо сделать, чтобы не опозорить свое имя, роды свои.

И день, и второй, и третий так. А на четвертый слуги разыскали его в стойбище и решились побеспокоить там, где не велено беспокоить.

— Не гневайся, Ясноликий, — сказали, — есть хорошие вести: ушедшие с Ателом, разгромили склавинов, шлют тебе первый и, надеются, не последний плен.

— Где он?

— На пути к стойбищу, достойный.

— Кто доставил?

— Тархан Сумбат.

— Зовите ко мне.

— Он далеко отсюда, с обозом. Про плен пришли и сказали его нарочитые.

На этот раз не выезжал далеко за стойбище. Вскочил на поданного ему жеребца и следил за стадами, что прибывали и прибывали на луга при стойбище. Когда коням, которые шли впереди, едва хватило места на лугах, а стада коров, отары овец гнали и гнали мимо палаток в поле, что лежало по другую сторону стойбища, каган словно прояснел лицом, и глаза пылали не тем, что привыкли видеть, огнем. Позже, как подъехали, в конце концов, фуры с сокровищами, а вместе с фурами — и те, что сопровождали сокровища, когда встали перед ним и доложили, какая сеча была во Фракии со склавинами, какой полон достался турмам аварским после сечи, — Баян и вовсе оживился, сказал, что имеет желание проехать к фурам и заглянуть в фуры. Он был доволен, видя заботливо прикрытые от непогоды паволоки и атлас, вина монастырские. Когда же дошло до золота из церквей, солидов из скитниц, особенно до драгоценностей человеческих, заподозрил что-то и обратил внимание на тархана, который был такой угодливый, не обещающим благосклонности взглядом.

— Каким было повеление хакан-бега?

— Доставить все целым и невредимым.

— И ты доставил?

— А как же. Ночи не спал, достойный, днем не позволял себе расслабиться, чтобы не упустить чего-то. Слал вперед, и по сторонам слал, сотни и требовал от сотенных, чтобы были бдительны, вовремя обнаружили и вовремя предупредили, если заметят тех, кто может посягнуть на клад этот, всем нам принадлежащий.

— Так почему же сам запустил руку в это сокровище?

Сумбат оторопел и заметно побледнел лицом.

— Достойный, — смог, наконец, произнести. — Моя совесть не позволяет мне слышать такое.

— Что, неправду говорю? Кто, кроме тебя, был в ответе за сокровище?

Тархан назвал сотенного и нескольких воинов.

— Поставь их передо мной.

Они были не где-то там — рядом, поэтому и предстать не замедлили.

— Обыскать, — приказал верным, которые всегда и везде сопровождали его.

Те сразу взялись за дело. Набросились по три на одного, выворачивали карманы, ощупывали калансувы, заставляли снять обувь и показать чадиги.

Нашли у трех, и нашли не пустяки — зашитые в одежду или калансуву драгоценные камни.

— У других тоже должно быть, — не удовлетворился каган, — ищите дальше. В седлах, в гривах лошадиных, даже в хвостах ищите, они не в одиночку брали — группой, поэтому и делили на группу.

Он никогда не ошибался, их мудрый и всевидящий каган, не ошибся и на этот раз. Сотенный надежно и внешне все-таки незаметно спрятал брошь с драгоценными камнями в конские хвосты, перстень с камнем-рубином — в гриве, другие понадеялись на то, что никто не станет рыскать, а тем более пороть и искать их ценности в седле или попоне.

— Выстраивай турму свою, — повелел каган, ошеломленный тем, что происходит, Сумбату. — И поставь перед ней этих татей. А вы, — обратился к охране, — зовите народ аварский. Суд будет, привселюдный.

Тех, кто выполняли волю Баяна, было и было. Поэтому и народ не замедлил объявиться. Турма, же, как встала, так и стояла, онемело. Воины видели и знали, в чем обвиняют тех, которых вывели вперед без мечей и луков, без украшений в одежде всякой — калансувы. А раз знали, чем могли ответить на старание кагана, кроме молчаливого испуга? Право, немало было таких, как те, которых должны судить. Разве не затем шли в поход, чтобы приобрести что-то? Чем докажут теперь, что приобрели у ромеев, а не украли из обоза?

— Воины мои! — услышали вдруг и стали еще молчаливее, чем до сих пор. — Я посылал вас на большое, благословленное Небом дело — отомстить склавинам за тот позор, что они позволили себе, не подчиняясь нам и тем, пороча имя наше, а вместе с тем встать на помощь императору, который платит нам за нее солиды и платит вот уже столько лет исправно. Вы и ваши собратья честно выполнили свой долг: в первой же сече нанесли супостатам нашим ощутимый удар и завладели его полоном, который стал по праву достоянием всех аваров. Хвалю за это и воздаю вам дань — каган поклонился, а уже затем сказал, собравшись с мыслями. — Однако не могу не выразить здесь и печаль сердца. Потому что нашлись среди вас и отступники, тати ненасытные, которые забыли об обязанности, как и об обычае: добытое всеми принадлежит всем. Забыли и посягнули на ваше воины, и ваше, — повернулся в сторону толпы, — люди. Хотите видеть их? Смотрите! — показал нагайкой. — Хотите знать, до какого позора дожили, и какой грязью облили нас с вами? Чтобы знали и удостоверились, покажу.