Он повернулся к верным, и верные по одному взгляду Ясноликого поняли, что и как должны поступить: вывели на видное место — перед народом и перед турмами — коней, принадлежавших недавно подсудимым, и показали, где хоронили они от своих собратьев, от народа аварского добытые трудом всех драгоценности.

Турма смотрела на все это оскверненно-пристыженными взглядами и молчала, а среди народа аварского прошла сначала волна удивления, потом — и возмущения.

— Какая кара должна быть таким?

— Позор и смерть! Родам — позор, этим — смерть!

— Быть, по-вашему! — махнул рукой каган, и этого было достаточно, чтобы верные налетели рьяно и, набросив на шеи обреченных арканы, со свистом и гиками потащили их в поле.

Наступила неловкая тишина. Даже те, что напирали только и требовали смерти, ужаснулись от того, что увидели, и онемели, похоже, что не ожидали такого от кагана.

Но Баяна не поколебала немота человеческая. Баян оставался сам собой.

— Что скажет нам предводитель тех, что опозорили себя? Я тебя спрашиваю, Сумбат?

Тархан шагнул вперед, однако не посмел взглянуть кагану в глаза. Как стоял печально-понурый, так и остался им.

А Баян ждал.

— Путь был далекий и утомительный, — сказал, наконец. — Я не мог усмотреть за всеми и за всем.

— Не мог или не хотел?

— Не мог, достойный.

— А если я докажу противное? Какую казнь должен определить тебе?

— Какую определил всем.

— Так тому и быть. Подведите его жеребца, — приказал тем, которые призваны были выполнять волю кагана. — И обыщите, как обыскивали других.

Верные оставались верными: искали тщательно и долго, однако вынуждены были доложить Ясноликому: поиски ничего не дали.

— Такого не может быть, — не поверил. — Ищите еще. Опять искали и снова доложили то же. Баяна разбирала злость.

— Носишь при себе? — не стал обыскивать, всего лишь спросил Сумбата.

— Я витязь, — нахмурился и остро взглянул на кагана Сумбат, — и хожу, между прочим, в доверенных у хакан-бега. Это каган должен был знать и не позорить моего имени, тем более перед народом!

Возмущение было слишком уж искренним и убедительным. Такого, кажется, никто не позволял себе в беседе с каганом. А что сделаешь, если татьбы за Сумбатом не установлено.

— Если я действительно оскорбил тебя невинно, возьму этот позор на себя. Тебя вознесу тогда перед всеми, как мужа добродетельного. И все же пусть будет это потом, когда удостоверюсь до конца. А сейчас пойди в палатку и покажи верным все, что было на тебе и при тебе.

Его долго держали там. Когда же вывели и показали пояс, из тайников которого вынимали и вынимали драгоценности, Баян не произнес ни слова. Достал меч, с рвением занес его над собой, и отсек тархану голову.

— Засолите эту неразумную башку, — приказал верным, — и отошлите хакан-бегу. Пусть видит и знает, какими верными являются ему его доверенные.

XXV

С тех пор, как сыны ушли вместе со старейшинами на всеантское вече, князю Волоту не по себе стало в остроге. Теснили стены, раздражало ржание коней, особенно тех, что в ближайших конюшнях, даже суета челяди заставляла переворачиваться на ложе и оставлять его, в конце концов.

— Воеводу Стодорку ко мне, — приказал, и когда Стодорко переступил вскоре порог, как-то непривычно хмуро спросил, что слышно из рубежей земли Тиверской.

— А ничего. — Стодорко не мог не приметить: князь весьма сдал за последние дни, потому старался быть внешне спокойным и убедительным. — Наши не стремятся к кутригурам и кутригуры ведут себя тихо.

— Ну, а из-за Карпат, что слышно?

— Обры в горы не пошли. Вестники доложили: отходят якобы. Ограбили селения и грады склавинские, что между Дунаем и горами, сожгли все, что подверглось огню, и возвращаются восвояси.

— Не понимаю что-то, — сердился, — возвращаются только или вернулись уже, ушли из земли склавинов или только отходят?

— По правде говоря, главные силы обров отошли, услышав, что от ромеев возвращается рать склавинская, разгуливают по Склавинии лишь те из турм, что не удовлетворили себя грабежами.

— А рать склавинская все-таки возвращается от ромеев?

— Да возвращается.

— Обры свое сделали, получается: заставили Ардагаста отказаться от наиважнейшего в его походе на ромеев — взять богатую и мощную, как орех, Фессалонику.

— Она ему так нужна была?

— Думаю, что очень нужна. Стала бы Фессалоника склавинской — и все склавины встали бы твердой ногой во Фракии и Иллирике. Как второй Константинополь около Теплого моря. Ардагаст на нее прежде и целился. А теперь возвращается, видишь.

И все из-за обров. Удар в спину всегда болезненный. Я чего позвал тебя, — заговорил после раздумья. — Нудно мне что-то в стольном городе, подамся на днях в Соколиную Вежу. Бери себе в помощь Добролика и оставайся в Черни за меня. Ромеям, думаю, не до нас сейчас, следи за обрами.

— Слушаю, князь.

— Еще одно: будешь здесь с сыновьями — Доброликом или Радимом, когда вернется, учи их делу княжескому. Я еду надолго, вероятно, на все лето.

— Будет сделано, достойный. Можешь не беспокоиться за это.

Когда повернулся и выходил из терема, Волот не мог не заметить, как постарел за последние лета его воевода.

«Надо бы другого уже искать для Черна, — подумал он. — Кто-кто, а воевода должен быть стоглазым и при полной силе. Но не приходится как-то вести об этом речь. Вон сколько лет верой и правдой служил мне Стодорко. Могу ли сказать такому: „Ты не нужен больше“? Пусть будет, как есть. По крайней мере, пока сам не попросится».

Звал и сына для этого, давал повеление, толковал и объяснял, как должен держать себя на месте отца своего. Наконец, увидел жену и велел ей собирать наименьшего, Остромира, и собираться в путь.

— А как же остальные?

— Все остальные в рати, разве не знаешь? Дядьки присматривают за ними.

— Домой ведь тоже приходят.

— Добролик остается здесь, он и даст им совет. А будут иметь свободный день, в Соколиную Вежу пришлет. Или это так далеко?

Видела: князь вон как тешит себя надеждами, что там, в Соколиной Веже, воспрянет духом, почувствует себя в силе. Поэтому и не сопротивлялась. Говорит собираться — будет собираться, скажет, поехали уже — поедет. Тем более что самой ей Соколиная Вежа и милее, и роднее. Там она встретила после странствий по земле ромейской Волота, там была, чуть ли не самой счастливой с ним.

— Может, с нами, на повозке поедешь? — спрашивала и заглядывала в глаза, как только умела заглядывать.

— Нет, жена моя ласковая, — добрел и платил за ласку лаской. — Пока стою на ногах, до тех пор и в седле буду ездить.

Тем не менее, сел не на того, который носил в сечах, жеребца, велел оседлать тихую и смирную кобылицу.

В пути держался возле телеги и переговаривался с сыном, с женой. И в Соколиной Веже не пожелал отдыхать, пошел с Остромиром подворьем, осматривал, и показывал его, утешался тем, что видел, или беседовал с челядью. Только после ужина угомонился и сел при свечах в кругу семьи своей.

— А ты, Остромирко, был без меня на башне? — поинтересовался у сына.

— Нет, не посмел.

— Напрасно. Я в твои годы на гору забирался, отыскивал соколов и ловил их для деда, ни кто иной — я. Светлые дни были это, сынок, ой, какие светлые!

И долго и со вкусом вспоминал, какая роскошь, и какая благодать была для него — светлые детские дни в Соколиной Веже.

А «Состарился мой муж», — вздыхала Миловида и лишний раз мерила его вкрадчивым взглядом.

А князь и второго, и третьего дня, и потом не угомонился, ибо вдвоем с сыном шел в поле, в лес, или на опушку, или втроем — и жену свою, звал. Тогда был излишне внимателен и разговорчив. Когда случалось так, что оставался только с женой, осматривался и говорил растроганно:

— Вот тутки мы были с тобой, Миловидка, тогда, помнишь, как взяли слюб, и радовались счастью-судьбе, и благодарили Ладу за то, что сделала нас счастливыми.