Все делал, чтобы видели Баяновы видаки: идет на Сирмию, и идет всей своей силой. А когда был уже под Сирмией и обложил ее, перейдя Саву, у Сирмии, оставил при себе только тех, что надо было оставить, другим повелел сняться тайно, создать видимость, будто их отозвали из-под Сирмии, а там где-то свернуть к Сингидуну, на переправу через Дунай.

Они и переправились, и недолго гуляли по Дунаю, разоряя аварские стойбища. У кагана хватило турм преградить им путь. А уж как преградил и был уверен, дальше не пойдут, призвал самого сметливого из тарханов, Апсиха, и сказал ему:

— Возьми, какие хочешь и сколько хочешь турм и сбрось тех, что возле Сирмии, в Саву.

Апсих прикинул что-то в уме и задержал стальной взгляд глаз своих на кагане.

— Дай, Ясноликий, хоть одну турму из верных тебе.

— Всего лишь?

— Остальные возьму у хакан-бега.

— Быть, по-твоему.

Апсих знал: каган верит ему. Он в который раз уже посылал его в самое опасное дело, туда, где ждет или победа, или смерть. А если так, не может быть и сомнений: он утвердит кагана в этой вере. Еще раз и, может, навсегда.

Когда приближался к Сирмии и увидел, небо заволакивается, остановил утомленного быстрым переходом жеребца и огляделся: это же то, что надо! Дождь загонит воинов Тиверия в укрытие и даст возможность застать в их лагере неожиданно. Вот, и решение не может быть иным: в Сирмию явится ночью, тогда, как никто не будет видеть его, и сложится, как задумал, ночью и ударит на ромейский лагерь.

Небо было благосклонно к Апсиху. До самой ночи громоздились и громоздились там облака, а ночью прогремел гром, засверкали молнии и хлынул дождь. Не дождь — настоящий ливень.

Тиверий был уверен: в такой ливень запертые в Сирмии авары не посмеют решиться на вылазку. О том же, что может подступить другая сила и сейчас внезапно упадет на его лагерь, и помышлять не мог. А она упала, да так сильно и стремительно, что только наиболее ярым и осмотрительным и повезло добежать до Савы и переплыть Саву.

Пришлось звать к себе ушедших за Дунай, и тем погубил их, чуть ли не наполовину. Авары настигли его когорты при Дунае и навязали сечу. А где видано, чтобы те, что видели себя уже по другую сторону реки, в полной безопасности, были способны противостоять супостатам и противостоять достойно? Те, что не растерялись и упорно стали защищать свою честь, пали в бою, те, что переправились, не были уже силой, на которую можно было возлагать какие-то надежды.

Когда добрался, наконец, до Константинополя и встал перед императором, так и сказал ему:

— Это дьявол. Пока мы не имеем возможности бросить на него все палатийское войско, должны платить солиды и как-то мириться с этим. Другого удержу ему нет, и будет ли когда-нибудь, никто не ведает.

Император метал молнии и больше на него, Тиверия. Упрекал за то, что начал поход с обмена посольствами, что оставил там, при Дунае, вон сколько воинов, а не принес ничего, кроме позора и безысходности. А остыв после нескольких дней, все-таки принял его совет: собрал посольство и послал его к аварам искать согласия.

Долго не было их, послов. Некоторые опасались уже: ничего не добьются они, придется других посылать и в другой конец света — к персам, а уж как замирятся с персами, соберут всю, что придет оттуда, силу и бросят на аваров. Однако послы вернулись, и вернулись изрядно ободренные: они все же обломали рога той сатане в лице человеческом. Сказали такое: потребовал, чтобы империя выплатила ему солиды за все прошедшие годы, с того самого времени, как умер и перестал платить, предусмотренные соглашением, солиды император Юстиниан. Мы говорили ему: «Ты ведь не использовался тогда империей, за что он должен платить тебе солиды? Неужели за то, что громил союзных с ней гепидов, занял ее город и крепость Сирмию?» Слушать не хотел: или — или. Пока не прибегли к хитрости и не перехитрили дьяволом посланного к ихнему предводителю аваров: встретили франкского гостя, который возвращался из Константинополя и должен был посетить кагана, и сунули ему в руки большую кучу солидов, чтобы только заверил Баяна: ромеи замиряются с персами, двадцатилетней войне пришел конец. Поэтому Баян стал сговорчивым и сломался наконец: «Пусть будет по-вашему, — сказал, — за прошедшие годы не надо платить, а за это и последующие платите, как платили: по восемьдесят тысяч солидов». Пришлось согласиться и взять с него клятву: вернет Сирмию и встанет на Дунае как страж интересов императора и его империи.

— Клялся по-своему, — хвалились, — на мече, клялся и на Библии.

— Вот и беда, — насторожился император.

— Почему?

— А потому, что ложь это есть. Что варвару библия, и какая у него обязанность перед Библией?

— Мы иначе думали: что нам его присяга, важно то, что мы увидели за всем этим.

— И что увидели?

— Это чудо истинное было, особенно когда он присягал по-своему. Поднял меч и изрек, обращаясь к небу: «Когда я что-то противное грекам замыслю, то пусть этот меч побьет меня и весь народ мой истребит до конца, пусть Небо упадет на нас, и леса, и горы, река Сава пусть выйдет берегов и поглотит нас в волнах своих».

Император ничего не сказал, выслушав посла, подумал, молча, и уже тогда, как надумал, повелел:

— Готовьте ему дело. Пусть не думает себе, что будет солиды задаром получать.

XXIII

Дело не замедлило объявиться, правда, уже без Юстина II. На четырнадцатом году своего пребывания на престоле он занемог, и так сильно, что счел нужным отказаться от солнечной короны в пользу царицы Софьи и Тиверия Константина — того самого, что позорно бежал от аваров из-под Сирмии. Заняв трон императора в Августионе, и оглядевшись на троне, Тиверий не замедлил вспомнить подписанный с аварами договор, а вспомнив, стал посылать к кагану послов:

— Возьмите с него присягу, — сказал своим нарочитым, — на верность новому императору. Чтобы она была надежной, заново заключите с ним договор — точно такой, какой заключил он с Юстином II.

— Будет сделано, достойный.

— А уж как возьмете присягу, напомните ему, что только калики перехожие питаются дармовым хлебом. Раз уже взял на себя обязанность быть нашим наемником, пусть отыщет возможность и ударит на склавинов. Те варвары совсем обнаглели. Есть верные сведения: что они готовят вторжение в наши земли. Каган должен предупредить их своим вторжением в земли склавинов.

Кто-то из сенаторов решился заметить:

— Это мудрое твое решение, василевс, достойно наибольшего внимания и самых больших стараний. Склавинов, говорят, собирается большая сила, до ста тысяч. Если авары не пересекут им путь, нам несладко будет, даже за Длинной стеной. Не поощрить ли этих наших союзников еще одним посулом?

— А именно?

— Заплатим или пообещаем выплатить субсидии, когда пойдут в Склавинию, за год вперед.

— Нет, этого не следует делать. Разве не видите, авары и так распоясываются и распоясываются до предела. Так не будем поступать. У покойного императора, я слышал, было посольство к турецкому падишаху Турксанфу.

— Да, это было.

— И что привело его к нам?

— Турки выражали свое крайнее недовольство по поводу того, что империя приютила у себя аваров, их конюхов, которые будучи подчинены падишаху, бежали от обязанностей, возложенных на них волей победителей. А еще похвалялись: если империя не вышвырнет их за рубежи своей земли, он, Турксанф, достанет их и на Дунае. Так и сказал: «Авары не птицы, чтобы, паря в воздухе, избежать турецких мечей; они не рыбы, чтобы нырнуть и исчезнуть в морской пучине. Они по земле ходят. Только расправлюсь с эфталитами, доберусь и до аваров».

— Вот эту речь его и передайте слово в слово Баяну. А еще так скажите: «Империя останется верной союзнической сделке, если союз наш действительно будет крепкий». Больше ничего не говорите, все остальное сам должен понять.

Он и понял, вероятно. А может, всего лишь рад, что ему напомнили о склавинах — кто знает. Во всяком случае, недолго раздумывал, как быть. Позвал послов, возглавляемых уже Таргитом, и сказал склавинам устами подданных своих: