Видно было, что рабочий говорит о давно наболевшем.

— Ну, а что Жорка, не хочет? — понял Роман.

— Не понимает, — горестно вздохнул Головкин, снова сел рядом с Романом и ловко извлек очередную папиросу.

В этот момент появился Жорка, с демонстративным грохотом вывалил землю в пустовавший ящик и уехал снова.

— С ним вообще особая статья, — улыбчиво глянув ему вслед, сказал Головкин. — Он у нас на участке вроде за сына полка...

Понимая, что Роман ждет разъяснения, Головкин начал рассказ.

— Понимаешь, работал здесь еще с войны напарник мой, Василий. По фамилии... ну, не важно. И работала на стержневом участке девка одна, ух, огонь. Мы оба за ней приударяли. Она, вроде, Василия предпочла. Потом уволилась из цеха. Ну, уволилась и уволилась. Женился я, потом Василий, но много позже, и детей ему почему-то бог не дал. Не знаю, что там, не встревал. И вот иду я как-то, года два назад, по поселку, а навстречу парень, ну вылитый Васька в молодости. Я далее остановился. «Эй, парень, говорю, как зовут-то?» «Жорка», — отвечает. «А по отчеству?» — «Васильевич. А что, мол?» — «Здесь родился?» «Нет, — говорит. — Мы с матерью сюда недавно приехали». На этом расстались. Наутро я к Василию с расспросами. А он, оказывается, уже все знает.

Дело в том, что они с этой дивчиной тогда поссорились. Она норовистая, уехала в другой город и Василию ничего не сказала. Там и родила. Потом замуж вышла, да неудачно. Развелась. Жорка подрос, в компанию дурную попал. Она, значит, чтобы его от тех ребят отвадить, снова в наш город переехала. Василий, как услыхал, что у него сын, бросился к ним. А Жорка, что мать, норовистый, не принимает его, и все! Василий и так, и этак. Подарки, деньги, А парень: «Не было у меня отца и не надо».

Веришь, Василий так расстроился, что болеть начал. Скрутило его, и в одночасье умер. Говорят, рак. А я думаю, от нервов. Вообще все болезни от нервов. Как считаешь?

Роман неопределенно пожал плечами:

— Может быть.

— Ну, ладно. А парень совсем от рук отбился. Учиться не хочет, работать не хочет. Ну, все-таки уговорил я его к нам на участок. Но работает шаляй-валяй. Долго я к нему ключик искал. Ведь у каждого есть что-то внутри тайное, для себя. «О чем, — спрашиваю, — мечтаешь?» А он вдруг говорит: «Раньше, когда мы в том городе жили, я все соседскому мальчишке завидовал. Чистенький такой, в гольфиках белых, с папкой большой ходил, музыке учился. Я все мечтал: стану большим, куплю себе пианино и буду играть лучше его». «Ну, а сейчас не мечтаешь?» — спрашиваю. Вздыхает Жорка: «Теперь понимаю, что этому сызмальства учиться надо». Не стал я спорить, а сам после работы пошел в детскую музыкальную школу. Действительно, мелюзга там все крутится, в этих гольфиках. Зашел к директору. Полная такая женщина, модная. Говорю, мальчика хочу в школу определить. Она отвечает: «Пожалуйста. А сколько лет вашему мальчику?» «Семнадцать», — отвечаю. Директор, естественно, на меня как на придурка смотрит. Только что пальцем у виска не крутит. Пришлось объяснить. И ты знаешь, поняла. Даже прослезилась. «Давайте, — говорит, — приведите вашего Жорика. Я сама с ним индивидуально буду заниматься».

— Ну и как, занимается? — заинтересованно спросил Роман.

— Еще как. Скоро, говорит, брошу я вашу формовку, поступлю в модный ансамбль, буду «на фоно бацать». А если серьезно — потеплел Жорка к людям, вроде как оттаял...

Жорка приволок вторую тачку, вывалил землю и вопросительно посмотрел на Головкина.

— Чего встал? — сказал тот весело. — Трамбуй. Завтра новую форму начнем.

— Трамбуй, трамбуй, — заворчал Жорка, но трамбовку взял. — Я на час раньше кончать должен, а уже конец смены скоро.

— Ничего, ничего, — утешил его Головкин, взявшись ему помогать и незаметно подсказывая, когда Жорка делал что-то не так. — Очень полезно сочетать умственный труд и физический.

Он незаметно подмигнул Роману.

— Вот брошу ваш техминимум, — с отвращением сказал Жорка.

— Никак нельзя, — серьезно сказал Головкин. — Я техникум кончал на пятом десятке. Думаешь, охота была? А надо — значит, надо...

Смена, действительно, заканчивалась. Люди стали покидать рабочие места. Стремглав умчался и Жорка.

— Не спешишь? — спросил Головкин у Романа. — Тогда подожди. Я в душе умоюсь и еще погутарим.

Они вышли из цеха. Майское солнце нежно ласкало кожу.

— Вот давай здесь в скверике посидим! — предложил Головкин.

Они сели на скамеечку.

— Сами литейщики здесь все посадили, — горделиво заметил Головкин.

В светлом костюме, с короткими посеребренными волосами, он совсем не походил на литейщика. Лишь глубоко въевшаяся в поры земля выдавала его принадлежность к этой профессии.

— В обед здесь все собираются, — продолжал Головкин. — Молодежь в волейбол, а старики в домино дуются. Хорошо!

Он поглядел на Романа.

— О чем задумался, корреспондент? Как звать-то?

— Роман.

— Так о чем задумался, Роман?

Тот нерешительно прокашлялся и вдруг сказал:

— Добрый вы человек, Виктор Иванович.

Головкин вскинул на него свои ясные глаза, контрастирующие с темным цветом кожи, и согласно кивнул:

— Правильно. Добрый. Мне доброту покойный отец завещал. Умный был мужик. Хочешь, притчу его расскажу? Значит, жили-были два соседа. И решили они однажды забор, тот, что на улицу выходит, понарядней сделать. Подобрали штакетник поровней, покрасили в разные веселые цвета, сверху фигурные реечки понабили. А тут, как на грех, осень, слякоть, грязь. Прохожие, значит, хватаются за штакетник, пачкают, ломают. Что делать? Один сосед взял да и весь свой забор колючей проволокой обмотал. А другой вдоль забора кирпичики положил. И что ты думаешь?

Утром встают: у того, что в колючей проволоке, весь штакетник изуродован, а у кого кирпичики — стоит цел-невредехонек. Чуешь? Всегда людям добро надо делать!

— Всегда? — засомневался Роман. — А если он мне какую-нибудь гадость сделает, то как?

— Все равно. Ты ему доброе дело делай.

— Это как у Христа получается, — усмехнулся Роман. — Он тебя по одной щеке вмазал, а ты подставляй другую.

— Нет, я знаю, это «непротивление» называется. Лев Толстой проповедовал. Я вовсе не про то говорю, — загорячился Головкин. — Давать сдачи надо, но добром.

— То есть как? — удивился Роман. — Когда тебе по морде, так ты по морде. Это и есть дать сдачи.

— Ладно, объясню на примере. Работает со мной на формовке мужик один. Врать не буду, специалист неплохой, но завистливый, ужас! Если я больше его получил, спать не будет. Ему говоришь — так лучше надо работать, Федя! Не понимает. Твердит одно: тебе дали выгодный заказ, а мне нет. Хоть кол на голове теши. А уж если я за рационализацию премию получу, в лице меняется и зубами скрипит, не подходи! Тут меня, как на грех, в цехком, потом в областной совет новаторов избрали. Здороваться перестал. А вскоре дают премию, ни много ни мало, а что-то около тысячи, за внедрение быстро сохнущих смесей. Мы тогда большой экономический эффект получили. Все. Этого уже Федор не выдержал, сел и написал на меня анонимку.

— Анонимку? — недоверчиво переспросил Роман. — Как же вы узнали, что именно он?

— Просто больше некому, — повел головой литейщик. — Пишет, дескать, премии дают только по знакомству, тем, кто в начальство пробился. Комиссия, как положено, пришла. Ну, естественно, разобрались и разошлись. Меня даже особенно вопросами не тревожили, и так все ясно.

— Ну, сволочь! — Роман аж вскинулся от негодования. — И как же вы, сдачи ему дали?

— Дал, — рассмеялся Головкин. — Вскоре, значит, заседание цехового комитета по жилищному вопросу. Рассматривается два заявления, Федора нашего и еще одного рабочего. Условия совершенно одинаковые: и стаж один, и семья — у того трое, и у этого. Метраж почти одинаковый. Короче, обоим бы дать нужно, а квартиру одну на цех выделили. Мнения разделились. Так не говорят, а кое-кто втайне и про анонимку эту вспомнил. Тут я попросил слова. Смотрю на Федора, а у того в глазах тоска зеленая. Чувствую, думает: «Добил-таки меня, гад. Сейчас растопчет, следа не оставит». А я и говорю: «Предлагаю все же вперед квартиру Федору дать. Второй-то на шихтовом дворе работает, тоже не сахар. Но формовка, да еще ручная, специалиста требует. А Федор, говорю, наш специалист. Особенно когда с душой подходит».