Утром немцы подбросили к месту прорыва пехоту на автомашинах, подтянули танки, враг простреливал весь «коридор», в светлое время двигаться там не было никакой возможности, но факт оставался фактом: полки двух кавдивизий через шоссе перешли, а на следующую ночь Белов готовил прорыв основных сил своей группы. Тут только не мешать бы ему, многоопытному талантливому генералу поля боя. Но «пикировщик»! Он же обязательно будет соваться туда, где от него никакой пользы! Предвидя это, я рано утром, пока Захаров отдыхал, навязал разговор Павлу Алексеевичу Белову: как он намерен локализовать Захарова? И еще раз убедился в том, насколько рассудителен и решителен Белов, которого многие руководители, оценивая по манерам, по интеллигентности (матом хлестать не умел!), считали слишком мягким для военачальника. Сказал же он следующее:

— Терпеть вмешательство Захарова в конкретные дела не намерен. Командую группой войск и кавалерийским корпусом я. Должности наши примерно равны.

— Так, так, — это было любопытно.

— По званию мы оба генерал-лейтенанты. Но полную ответственность за все действия несу я. Могу принять от Захарова только советы, не более.

— А конкретно — что вы намерены? Вот он придет и начнет распоряжаться…

— Пресеку, — сказал Белов. — Обезоружу его и охрану. И в сопровождении эскадрона выдворю за пределы моей группы.

— Превосходно! По-рыцарски благородно, по-генеральски категорично, по-интеллигентски умно.

— Смеетесь, Николай Алексеевич.

— Ни в коем разе, все правильно. Но как оценит Жуков? Он доложит товарищу Сталину просто: этот самый Белов зазнался до того, что дал пинком под зад заместителю командующего фронтом.

— А вы?

— Я могу только сказать, что это аллегория, что физического пинка в зад генерал Захаров не получал. Верховный, конечно, спросит, заслуживал ли? С моей точки зрения — вполне. А вот как отреагирует товарищ Сталин ручаться не могу.

— Спасибо за объективность, — чуть наклонил голову Павел Алексеевич. Но есть ли другой вариант?

— Есть, — ответил я. И, движимый расположением к симпатичному мне человеку, объяснил, что надо сделать.

Выспавшийся, бодрый, агрессивно настроенный Захаров явился в штаб Белова в девять утра. Павел Алексеевич встретил его спокойно, с достоинством, уважительно. Я сидел в углу горницы, грея спину у вытопленной печки, Белов сообщил заместителю комфронта о достигнутых за ночь успехах и посвятил в ближайшие планы. Они были таковы. Первый эшелон группы войск, возглавляемый генералом Осликовским, продолжает за Варшавским шоссе движение на Вязьму. С наступлением темноты шоссе пересечет второй эшелон в составе 1-й гвардейской кавдивизии генерала Баранова, 57-й и 41-й легких кавдивизии. Вместе с ними пойдет штаб корпуса с разведдивизионом и другими подразделениями — до пятисот человек. Естественно, и Белов, и комиссар Щелаковский. А все остающиеся пока на месте части, которым надлежало удерживать линию фронта, защищать и расширять «коридор», что было особенно важно — все эти части Белов предложил объединить под командованием… Захарова, поскольку других генералов поблизости не было, а обстановка исключала всякое промедление. Думаю, от этого предложения короткие волосы Захарова, видимо, брившегося до недавних пор наголо "а-ля Тимошенко", встали дыбом, как колючки у ежа. На минуту он лишился дара речи, представив себе перспективу. Слева от группы Белова огромная дыра, 10-я армия генерала Голикова далеко отстала. Справа неизвестность возле Юхнова: подошла туда 50-я армия генерала Болдина или нет? Определенность только в тридцатикилометровой полосе группы Белова. Но если Белов уйдет в прорыв, то надо нести ответственность за «коридор» на шоссе, надо думать о голых флангах (хотя именно командованию Западного фронта надлежало об этом заботиться). Но одно дело указывать, требовать, руководить сверху или сбоку, а другое — взять все на себя.

Я хорошо знал особенности психики таких неуравновешенных людей, как Георгий Федорович Захаров. Их спасал развитый инстинкт самосохранения, обострявшийся при ощущении опасности, перераставший в этакую тщательно замаскированную трусость. Как я и ожидал, Захаров отреагировал отрицательно-бурно:

— Запрещаю уходить за Варшавское шоссе! — это он Белову.

А Павел Алексеевич ответил:

— Извиняюсь, но запретить вы не можете. У меня письменный приказ товарища Жукова, неоднократно подтвержденный: любой ценой пробиваться на Вязьму. Да и вы требуете этого. — Белов мог позволить себе поторжествовать над «пикировщиком». — Так что вы уж покомандуйте, пораспоряжайтесь тут, будьте любезны. Под вашим авторитетным руководством…

— Я обязан сегодня же выехать в штаб фронта и лично доложить товарищу Жукову.

Подобной рокировки следовало ожидать. Убоявшись даже временно пойти на такой риск, который был обычен для Белова, не чувствуя себя способным ориентироваться в невероятно сложной обстановке, Захаров воспользовался возможностью оказаться подальше от событий непредсказуемых. Отбыл, не дождавшись вечера: угроза подвергнуться нападению с воздуха показалась ему менее страшной, чем принятие на себя руководства. Но перед отъездом, злопамятный, все же спросил:

— Где этот… вчерашний майор?

— Далеко. За Варшавским шоссе, в немецком тылу, — ответил Белов.

— Сбежал, предатель! А я говорил, говорил… В трибунал его! Поймать и судить!

— Майор ушел в прорыв с дивизией Осликовского. Среди первых, по-учительски объяснил Павел Алексеевич. — Майор со своими казаками добывает сведения, которые требуются для действий второго эшелона.

Белов, конечно, получил удовольствие, неторопливо рассказывая сердито сопевшему Захарову о начальнике разведки, находившемся теперь в полной недосягаемости для заезжего генерала. А я в тот вечер поднялся на крыльцо почты, что в центре села, смотрел, как эскадрон за эскадроном уходят в белесую снежную муть. Привычно покачивались в седлах кавалеристы в белых накидках поверх шинелей, а командиры — в бурках, свисавших до шпор. Видел, как буксуют колеса пулеметных тачанок, как артиллерийские расчеты толкают, помогая лошадям, свои пушки, и тревогой наполнялась душа. Это ведь здесь, на проселке наезженном, а как дальше, где сугробная целина?! И даже вздрогнул, услышав вдруг высокий озорной голос:

Эх, конь вороной,

Белые копыта…

О, Господи! Я-то пожилой, кроме дочери да экономки никому не нужный, скоро вернусь в Москву, в квартиру, но увы — кто из этих молодых, прекрасных, налитых силой людей возвратится в свои дома, к своим родным и любимым? Один из десяти? Один из ста?.. Какие же это были люди, уходившие в бездорожье, в мороз, в пургу, в неизвестность — навстречу смерти! Без громких слов — за Великое наше государство. И самое мое большое счастье, что я был вместе с ними, воедино с такими, как они, от генералов до рядовых — всегда: на первой мировой, на гражданской, в годы Отечественной войны. С ними, а не с теми перевертышами, для которых собственное благополучие, собственные судьбенки дороже единой и неделимой нашей Державы.

8

Вернувшись в столицу, я более двух часов рассказывал Иосифу Виссарионовичу о своей поездке. Два часа — это солидный срок для Верховного Главнокомандующего, для высшего руководителя воюющей страны. И все же наша беседа продолжалась столь долго. Тут вот что: нельзя понять Иосифа Виссарионовича, не учитывая тех черт его характера, которые все резче и сильнее проявлялись у него к старости. Смолоду он не был общительным, и, естественно, с возрастом общительности не прибавилось. Влияли на него некоторые физические недостатки, для посторонних не имевшие значения, а для Сталина, для его самолюбия — да. Низкий рост, узковатый лоб, рябинки на желтоватом лице, малоподвижная рука — он не любил демонстрировать все это, особенно, когда бывал в дурном настроении.

Еще одна важная особенность: чем дальше, тем больше Иосиф Виссарионович считал себя русским, выразителем чаяний и интересов народов России, а внешность-то была не очень соответствующая, да еще акцент, с которым Иосиф Виссарионович не мог справиться и который в представлении Сталина как-то отдалял его от русских людей. Хоть и говаривал я ему, что в стране нашей множество языков, оттенков, акцентов, наречий, что произношение хотя бы архангельских северян значительно отличается от произношения рязанских жителей, что он излагает свои мысли грамотнее, гибче, интереснее многих.