Иосиф Виссарионович, вместе с которым мы читали статью, сказал тогда, что Гудериану не дают покоя лавры писателя-фантаста Герберта Уэллса. Да, всего лишь в середине тридцатых годов такая картина имела налет фантазии. Но то, что творилось теперь, превосходило любую выдумку, а Гудериан показал себя явным реалистом, умеющим достигать самых трудных целей. Одно только хоть как-то успокаивало меня: немецкому "танковому богу" везло, он еще не сталкивался впрямую с некоторыми нашими полководцами, с тем же Жуковым. А вот встретились его танкисты под Штеповкой с эскадронами генерала Белова, и сразу же срыв у немцев, прокол. Эпизод, не событие из ряда выдающихся, но факт все-таки был показательный, надеждами питавший.
Тут мысли мои пошли-покатились в другом направлении. Роль Гудериана в броске на Орел ясна и понятна. Но кто же не смог разгадать его замыслы, противостоять ему, остановить прорыв, граничивший с авантюризмом, а авантюризм, как известно, может быть чреват сложными последствиями. Прежде всего для самого автора авантюрного замысла. И сразу всплыли две фамилии. Две фигуры. Уже знакомый нам самонадеянный командующий Брянским фронтом генерал-лейтенант А. И. Еременко и командующий Орловским военным округом генерал-лейтенант А. А. Тюрин. Последнего я знал мало, от характеризации воздержусь, изложу только ход событий. Вероятно, Тюрина, как и Еременко, подвела крестьянская, этакая мелкособственническая психология: вот мой двор, мой плетень, а что за плетнем — это не мое дело, хоть трава не расти. Не могли они подняться до обобщений, до забот не только о своем, но и о соседском огороде, помыслить о совместных интересах. К сожалению, много у нас расплодилось руководителей подобного рода, которые дальше своего носа не способны, да и не хотят посмотреть. Иосиф Виссарионович взыскивал за бездеятельность, за непредусмотрительность, за безынициативность, да видно, мало.
Еременко, правда, утверждал (хотя доказательств нет), что 30 сентября он позвонил в Орел, связался с начальником штаба округа (генерала Тюрина в тот день в городе не было) и сообщил об угрозе: немцы начали продвигаться из района Шостка, Глухов, Путивль на восток и главным образом на северо-восток. Таким образом, предупреждение в Орле было получено. О немецком наступлении информировала и воздушная разведка. Для меня было и осталось тайной, как же в таких условиях командование округа не предприняло никаких защитных мер? Не выслало даже дозоры, заставы, разведотряды по дорогам, ведущим к передовой? Это же элементарное требование военного времени, понятное, думаю, для каждого младшего офицера, не говоря уж о генералах.
Может, у Тюрина не было сил и средств? Отнюдь. Стрелковых частей в Орле, правда, было немного, зато там располагались четыре противотанковых артиллерийских полка (по штату трехдивизионный полк — 36 орудий!) и еще гаубичный артиллерийский полк. Да поставь ты всю эту артиллерию на дорогах на подходах к городу — любой враг споткнется, завязнет в боях. Но беспечность и безответственность были таковы, что все войска находились в казармах, совершенно не готовые к встрече с противником. Гаубицы — без снарядов. И вся артиллерия попала в руки немцев без единого выстрела. Немецкие танки шли по улицам города, когда ничего не подозревавшие жители пешком и на трамваях добирались к месту работы. А командование округа «испарилось», будто его и не бывало. Я, к примеру, ехал на юг, совершенно не зная о том, что стало с незадачливыми орловскими руководителями.
Наш провал под Орлом — одно из самых постыдных, труднообъяснимых событий с самыми скверными последствиями: я уверен, что мы сдержали бы наступление группы армий «Центр», не допустили бы немцев к Москве, если бы танковая армия Гудериана (к этому времени танковая группа была переименована во 2-ю танковую армию) не разгромила бы наши глубокие тылы, не развалила бы наш фронт на протяжении сотен километров. Позорная страница в нашей военной истории, я тоже принимаю на себя определенную долю стыда. А самым дальновидным, самым предусмотрительным оказался Лаврентий Павлович Берия. Еще в начале сентября, когда угроза Орлу никому не представлялась реальной, Лаврентий Павлович за поздним ужином на Ближней даче высказал в осторожной форме предложение: а не «убрать» ли тех политических заключенных, которые могут так или иначе оказаться в руках наших врагов? Немцы используют их для своих целей. Сталин равнодушно отнесся к этим словам. Обеспокоило его лишь упоминание о Марии Спиридоновой, бывшей руководительнице левых эсеров. Уточнил, в Орле ли она? Я сказал: а кому она мешает, эта взбалмошная, но давно безвредная женщина. Она ненавидит германцев, она и с большевиками-то разошлась по Брестскому миру, на сотрудничество с фашистами никогда не пойдет. "Но немцы могут воспользоваться ее именем", — возразил Берия. А я напомнил вот что: 6 июля 1918 года Спиридонова руководила мятежом левых эсеров против большевиков, против Ленина. Но Владимир Ильич не опустился до жестокой мести политической противнице. Спиридонова была приговорена к году тюремного заключения. Условно. Потом уже была в ссылке, на поселении в Орле, оказалась в местной тюрьме.
Сталин промолчал, но Берия, как всегда, уловил ход его мыслей. На следующий же день по указанию заместителя наркома внутренних дел Б. З. Кобулова был подготовлен список на 170 человек, осужденных за политические преступления и отбывавших наказание в Орле. Из них 76 человек добавочно обвинялись в проведении антисоветской агитации теперь, в военное время. Знаю также, что Сталин подписал постановление Государственного Комитета Обороны, в котором пересмотр дел всех поименованных в списке поручался военной коллегии Верховного суда СССР, то есть фактически В. В. Ульриху, диапазон решений которого не отличался разнообразием. Как правило расстрел. Вот и в тот раз 161 человек из названного списка был приговорен к высшей мере. Их, в том числе М. А. Спиридонову, врача Д. Д. Плетнева, обвиненного в умерщвлении А. М. Горького и В. В. Куйбышева, расстреляли ночью 11 сентября возле тюремной стены и так запрятали останки, что их не обнаружили и после войны. Не берусь утверждать категорически, но по моим предположениям, там же были расстреляны жены Тухачевского и Уборевича. Какая же в этом была суровая надобность? Не лучше ли расстрелять тех, кто бездарно сдал Орел, открыв фашистам прямой путь на Москву?!
Но это уже свершившееся. Мне надобно было думать не столько о том, что было вчера, а что будет сегодня и завтра. Смотреть вперед гораздо труднее, чем подводить итоги, анализировать минувшее, что вообще-то само по себе тоже важно. Вчерашнее — это фундамент, на котором предстоит строить дом. Но какой, как, из какого материала?!
Еще в середине сентября появилась у меня идея, подсказанная, вероятно, успешными действиями "пожарной команды", кавкорпуса Белова на Южном фронте. А что, если создать и под Москвой некое подобие такой команды, только более крупного масштаба? Резервный фронт — это само собой. Формирование и подготовка новых частей в тылу — тоже. По плану. Но кроме этого, хорошо бы иметь непосредственно в подчинении Ставки сильное, надежное соединение или объединение. Для подстраховки на случай вражеского прорыва. Для нанесения мощного удара по врагу, если представится выгодная возможность.
Борис Михайлович Шапошников, с коим я поделился своими соображениями, сперва только руками всплеснул: "Что вы, голубчик, что вы?! Где войска-то возьмем?! Не до жиру, быть бы живу!" Прав был, конечно. Бушевали сражения под Ленинградом, под Киевом, на юге Украины, всюду требовались подкрепления, не хватало оружия, а тут я со своим прожектом. Однако доводы мои выслушал. Я предлагал создать объединение не сразу, а постепенно, включая в него войска, освобождавшиеся на фронте, хорошо обученные в тылах части. Без ущерба для боевых операций. И понял, что идея-то сама была Борису Михайловичу по душе, но он, реалист, сомневался в возможности ее осуществления. Во всяком случае, я заручился если не поддержкой Шапошникова, то его благожелательным нейтралитетом. Он не стал возражать, когда я высказал предложение Иосифу Виссарионовичу и дал предварительные расчеты.