— Ну-ка, дай тебя как следует рассмотреть! — радостно воскликнул Алексей Константинович. — Какой же ты, право, красавец. Софи, посмотри, дорогая, как вытянулся и возмужал наш гардемарин. Быстро, быстро, Андрейка, в свою комнату — и переодеваться! Сразу же едем в лес — дичь ждать не станет.
— Тол-стой! — недовольно и строго протянула Софья Андреевна. — Ты не находишь, что поступаешь неразумно? Мальчик только с дороги, погляди, как он бледен, да и ты сам едва перемогаешься со своим свистящим дыханием. Сейчас — всем к столу! И ты, Андрейка, чтобы вышел в парадной форме.
Семнадцатилетний Андрей и в суконной матросской форме, в которой был в дороге, выглядел высоким, ладным красавцем, а когда явился к столу в чёрном мундирчике, тётя Софи и мисс Фрезер не смогли удержать восторга. Были они обе в вечерних строгих туалетах. Доктор Кривский, Андрейкин отец Пётр Андреевич и дядя Николаша — во фраках. Неужели специально в честь его приезда? Ах да, Алексей Константинович писал ему, что с некоторых пор Софи завела в краснорогском доме порядок — к обеду и ужину всем являться как на приём. Исключение допускалось лишь для самого хозяина — Алексей Константинович мог приходить в столовую так, как и работал в своём кабинете, — в домашней куртке, и рядом с прибором ему позволялось держать листок бумаги, чтобы он мог в любой момент записать возникшую в его голове фразу, предназначенную для его сочинений, или стихотворный экспромт.
Разговор за обедом возник семейный — Андрейку наперебой принялись расспрашивать, как он провёл зиму и весну в своём морском корпусе.
Тётя Софи к тому же всё время сокрушалась бледностью его лица, которую особенно подчёркивали чёрный цвет мундира и колеблющийся свет многочисленных свечей. Андрейка же, отвечая, не сводил глаз с тёти, отца и дядьёв, с сестёр Софьи и Нины и брата Юры, которым он несказанно был рад.
Как быстро летит время. Кажется, вчера это было: пятилетний мальчик с тоненькой шеей, в коротеньких штанишках и белой блузе с ярким голубым бантом, приехав с отцом, сёстрами и братом, с учителями и гувернёрами из пензенских степных краёв, впервые в своей жизни увидел огромные, бескрайние леса и даже растерялся. «У-у, — заплакал он, уткнувшись лицом в подол теги Софи, — страшно посмотреть вверх: неба не видно». Действительно, макушки деревьев даже в широких аллеях так густо сплелись в вышине, что закрыли собою солнце и облака. Но таинственная жизнь леса — разных козявок, муравьёв, букашек, наконец, ящериц, ежей и мелких грызунов — вскоре так увлекла Андрейку, что он всё дальше и дальше уходил от дома за деревья, в кусты и даже в чащи, всякий раз делая для себя потрясающие открытия. То он увидел огненно-рыжую белку, мелькнувшую с ветки на ветку, то поразила его воображение огромная, с длинными крыльями птица, бесшумно парящая в поднебесье, то зачаровывали яркие, никогда не виданные им прежде, точно отлитые из фарфора, мелкие белые чашечки ландышей.
А потом дядя Алёша — большой, добрый, с мягкой пушистой бородой, о которую приятно было потереться щекой, — повёз его с собой в лес, куда сам часто ездил с собаками и ружьями и откуда всегда привозил больших чёрных птиц с красными хохолками и бровями. Андрейка взял в руки ружьё, когда ему исполнилось двенадцать лет, и он уже много раз бывал со взрослыми на охоте и видел, какого искусства стоило им подстеречь дичь, затем точно в неё прицелиться и выстрелить и только тогда позволить себе огласить лес восторженным и громким криком победителя. Первый свой трофей — глухаря — Андрей с гордостью вынул из торбы здесь, в Красном Роге, в присутствии многих гостей, и для него это был ни с чем не сравнимый праздник. И на лице дяди Алёши в тот момент был написан подлинный восторг, когда он, самый знатный охотник, должно быть, во всей России, поскольку убил собственноручно, как говорили, сорок медведей, смотрел на сияющую счастьем, очень довольную и в то же время скромную мордочку юного племянника.
В тот день, без сомнения, Алексей Константинович радовался успехам начинающего стрелка, но, наверное, он в то же время видел на тенистых дорожках парка и себя, такого же молодого и гордого своими первыми охотничьими достижениями. И теперь здесь, в столовой, висит портрет почти подростка Алёши Толстого с ружьём и ягдташем, каким когда-то увидел его великий Карл Брюллов и запечатлел на холсте.
Этот портрет, эти стены, отделанные тёмными дубовыми панелями, сколько помнит себя Алексей Константинович, всегда видели за массивным столом самых родных и близких ему людей. В детстве это были маменька и дядя, который заменил ему отца, — славный дядя Алёша, научивший его постигать тайны окрестного леса, лугов, садов и парка и открывший перед ним священную магию слова.
Ему тоже было пять лет, когда, наверное, в первый раз он приехал с маменькой и дядей в Красный Рог. До этого они жили в нескольких десятках вёрст отсюда — в Погорельцах. Именно там он увидел и полюбил деревенский быт, вольную природу, окружавшую старый, уютный деревянный барский дом.
Но вдруг однажды в конце зимы в Погорельцах случилась какая-то необъяснимая ему суматоха, и маменька с дядей стали спешно собираться, распоряжаясь укладкой вещей. В разговорах тогда всё чаще упоминались слова «Красный Рог», «Почеп», «благодетель», «граф» и иногда — «отец».
И он ездил в Почеп и помнит множество людей, стройное пение огромного хора в церкви и гроб, в котором лежал человек, которого, как он понял, звали благодетелем и отцом.
После тех дней, приведших за собою бурную весну, они и поселились надолго в Красном Роге, совсем рядом с Почепом. Здесь были свои, не уступавшие погорельским, картины и книги, древние скульптуры. Постепенно сюда перекочевали и многие сокровища искусства из Погорельцев.
Дальше жизнь перенеслась в Москву и Петербург, в Пустыньку под столицей, начались путешествия по европейским городам, но нет-нет да приводили дороги в Красный Рог. И вновь за столом сходились люди самые родные — братья Жемчужниковы, например. А ныне — и новая семья: Софи и её самые близкие.
Когда-то верилось: его и Эгерии родственные корни соединятся. Ещё в далёком военном году Лев Жемчужников, навестив в Одессе выздоравливающих братьев, отсюда, из Красного Рога, выехал в село Линовицы, чтобы тайно увезти с собой свою любовь — крепостную девушку Ольгу. Владельцы не хотели её отпускать, желая выдать за Льва свою дочь. И только решимость и смелость позволили юноше совершить подвиг — из-под носа помещика и подкупленных им стражников выкрасть свою будущую жену. Здесь, в Красном Роге, графиня Анна Алексеевна Толстая благословила племянника и снабдила его тысячью рублями, чтобы он смог выехать с женою за границу. Но следовало где-то переждать, раздобыть на Ольгу необходимые бумаги. И тогда Софья Андреевна предложила помощь — она укрыла беглянку Ольгу в родном Смалькове, а потом выписала ей паспорт как своей крепостной. Смелая женщина, она понимала, что идёт на преступление по закону, но ни на минуту не поколебалась, чтобы только помочь влюблённым.
С тех самых пор Лев и Ольга во Франции. За границей и Жемчужников Алексей. Но почему же вдруг возник холодок в их некогда сердечных и родственных связях, почему они, разделённые расстоянием, и в душе оказались отдалёнными от Толстого и Софьи Андреевны?
Не изменили юношеским убеждениям братья Жемчужниковы. Как и Толстой, они порвали с ненавистным чиновнизмом и отдались только служению музам, воплощая в своих творениях неизменную преданность независимости и свободе.
От Льва приходили в Россию редкие письма. И как радостно было, читая их, сознавать, какая высокая и чистая душа жила в нём! С какой нежностью вспоминал он свою любимую Малороссию! «Проживая в болотном и туманном Питере, я прозябал, и ожил, выехав в малороссийские степи, дохнув воздухом Чёрного моря, слившись с жизнью народа, запев с ним одну песню! Всё это пробудило во мне человеческие стороны, душа рвётся высказаться, творить!.. До этого у меня не было сил, я едва ходил, я был ребёнком, не умевшим объяснить того, что желал...» «При получении денег я всегда порчу себе кровь; меня берёт досада, что не только я обираю мужиков, но ещё при этом наживают банкиры, которые и без того сыты по горло и утопают в роскоши...» «Вы убедились в неспособности моей на том основании, что до тридцати лет я не прославился, не удивляю и не восхищаю публику. Но я начал поздно, и где и как начал?.. Вы просто испугались моей бедности и хотели меня взять на хлеба — но отгоняю от себя я это искушение и словами Христа отвечу: «Не хлебом единым живёт человек». Положим, что я никогда не достигну славы, что мои занятия бесполезны, и я, покупая холст, отнимаю кусок мяса у моего семейства; но иначе я не могу жить. Я работаю не для славы, не для барыша — это потребность моего духа, моя жизнь! Как отнять это у себя; как изгнать эту жгучую жажду? Разве тот, кто пишет, — пишет для славы? Разве цель его быть звездою, греметь в свете, и т. д.?»