Приблизившись к нему, я произнес пароль:

— Не встречались ли мы с вами в «Маджестике» в июне восемьдесят первого?

Он улыбнулся:

— Это было не в июне восемьдесят первого, а в августе восемьдесят второго. Говорил он по-английски великолепно, что не помешало ему, однако, спросить: — На каком языке желали бы вы разговаривать со мной: на английском или на русском?

— Стоит ли спрашивать? — воскликнул я. — Конечно же на русском!

Тогда он сказал:

— Я выполнил задание. Вот это надо отправить в Центр. Пожалуйста, сделайте это как можно быстрее. Что же касается лично меня, то я в ближайшее время покину эту страну.

Поскольку, согласно заранее разработанному плану, нам предстояло пройти какое-то расстояние вместе, мирно беседуя, словно друзья, мы так и поступили, потом направились в сторону спортивного городка с содержащимися в изумительном порядке игровыми площадками.

Людей там было немного, рядом же с нами и вовсе никого. Но мой спутник явно нервничал.

— Ну, пока, — вскоре сказал он и зашагал прочь, словно опасался подвоха с моей стороны.

Вернувшись в посольство, я тепло поблагодарил Никифорова за оказанную мне услугу, передал пакет шифровальщику и тотчас же отправил телеграмму в Центр. Я сообщил своим друзьям-англичанам о моей встрече, но нам так никогда и не удалось идентифицировать этого человека, хотя после моего побега в Англию мы не раз возвращались к этому происшествию, пытаясь решить волновавшую нас загадку. С большей или меньшей долей вероятности мы могли лишь предположить, что его задание заключалось в получении каких-то документов, возможно, того же паспорта. Но хотя мы проверили все заявления с просьбой о выдаче данного документа, поступившие за последнее время от лица в возрасте от двадцати до тридцати лет, вопрос так и остался без ответа. И удивляться тут нечему: подобно таинственному целоканту, считавшемуся долгое время вымершей рыбой, нелегалы обычно обитают в таких океанских глубинах, что обнаружить их практически невозможно.

В течение многих месяцев Никитенко тешил себя надеждой, что вот-вот его официально назначат резидентом, и, желая лишний раз напомнить о себе, забрасывал своих друзей из Первого главного управления вкрадчивыми письмами. Но когда в январе 1985 года меня вызвали в Москву для собеседования на весьма высоком уровне, стало ясно, что наилучшей кандидатурой на место Гука считаюсь все же я. Грибин, питая ко мне самые дружеские чувства, по-прежнему решительно отстаивал мою кандидатуру. И теперь, глядя на него, я понял по выражению его лица, что он выиграл последнее и главное сражение, хотя победа далась ему нелегко.

Однако на ежегодной конференции отдела возник весьма неприятный казус, который мог осложнить ситуацию. Я оказался в числе тех, кому было поручено выступить на конференции с докладом. Грибин сказал, что сейчас для меня крайне важно произвести самое благоприятное впечатление. Я, естественно, упорно работал над текстом своего выступления, и, надо сказать, доклад получился неплохой, а то, что он оказался немного затянут, не столь уж важно. И все было бы хорошо, если бы председательствовавший на конференции Поздняков не представил меня как «товарища Гордиевского, только что назначенного на пост резидента в Лондоне, но еще не вступившего в новую должность». Грибин пришел в неописуемую ярость, поскольку считал, что до подписания соответствующего приказа нельзя допускать ни малейшей утечки информации. Его реакция тем более была понятна, что он со своей стороны делал все, чтобы избежать преждевременных толков. Как только был объявлен перерыв, начальник отдела кадров бросился звонить Грибину, требуя ответить, кто подписал приказ, так что Грибину поневоле пришлось дистанцироваться от заявления Позднякова, продемонстрировав тем самым типичную для сотрудников КГБ тактику.

Стараясь не придавать этому досадному происшествию слишком большое значение, я обошел кабинеты всех связанных с моим назначением руководителей отделов. Одним из тех, с кем я встретился, был начальник Управления С Юрий Дроздов — высокий, стройный генерал, послуживший для Фредерика Форсайта прообразом Евгения Карпова — героя его романа «Четвертый протокол». Он предложил мне, если я пожелаю, остаться работать в Центре, поскольку, согласно его словам, он был бы рад снова видеть меня в моем родном управлении. И в то же время он встревожил меня, сказав, чтобы мы глаз не спускали с Николаса Баррингтона, видного английского дипломата, «потому что нам необходимо свести с ним старые счеты». Замечу в связи с этим, что КГБ подозревал Баррингтона в том, что в 1982 году он помог Николаю Кузичкину удрать из Ирана в Англию. Когда я вернулся в Лондон, я предупредил своих друзей-англичан о нависшей над Баррингтоном опасности, и они тотчас же приняли необходимые меры предосторожности.

Попрощавшись с Дроздовым, я отправился в шифровальный отдел, где ознакомился с рядом инструкций, касавшихся правил пользования кодами и шифровальным оборудованием. Наконец, в последний час своего пребывания в здании Центра, мне довелось прочитать циркуляр, в котором говорилось, что сотрудник КГБ подполковник Ветров, обвиненный в шпионаже в пользу Франции, был предан суду и что вынесенный ему смертный приговор приведен в исполнение. При чтении этого документа у меня по спине пробежал холодок. Но тут же пришла спасительная мысль: я тотчас же сообщу об этом англичанам, а те уж, в свою очередь, свяжутся с французами,

Вернувшись в Лондон в начале февраля, я увидел, что Никитенко не собирается сидеть сложа руки и ждать, когда я обойду его. Он писал одно письмо за другим, стремясь подпортить мою репутацию, и, кроме того, стал утаивать от меня телеграммы, поступающие из Центра, хотя по моему служебному положению я просто обязан был знакомиться с ними. Во всем остальном дела шли нормально, и я продолжал получать от Грибина ободряющие письма.

Затем, в середине марта, он перестал мне писать. Я не знал, что это должно означать. Резидентура работала как обычно, и единственное, что меня тревожило, — это молчание Москвы. Создавалось впечатление, что там попросту забыли обо мне. Однако в действительности это было не так. 24 апреля прибыла замена Никитенко — зловещий тип по имени Корчагин, курировавший некогда Абривара. 28 апреля я принял формально дела от Никитенко, и 2 мая он вылетел в Москву.

Наконец я стал полномочным главой резидентуры, над которым никто не стоял, по крайней мере в Лондоне. Однако, радуясь этому, я чувствовал все же, что что-то все-таки не совсем так, как следовало бы. Во-первых, из Центра не поступило ни одной телеграммы, открывающей мне доступ к шифровальным кодам, и, во-вторых, Никитенко оставил здесь свой служебный кейс. Открыв его, я обнаружил, что в нем не было ничего, кроме небольшого желтого конверта, в котором находились две фотокопии писем от Майкла Бэттани. Почему мой бывший шеф, обычно такой аккуратный, положил сюда бумаги, которые никому уже не нужны? Не потому ли, что он не доверял мне и поэтому решил не оставлять в своем кейсе никаких документов, с которых еще не снят гриф секретности?

Когда я размышлял над этим, мне становилось не по себе. Однако первые две недели жизнь текла, как обычно. Несмотря на все мои усилия, направленные на достижение между Востоком и Западом хоть какого-то взаимопонимания, разверзшаяся между ними пропасть так и не была преодолена, свидетельством чему стало событие, происшедшее в конце апреля. Англичане решили выслать из страны пятерых сотрудников Главного разведывательного управления, двое из которых работали в военном представительстве СССР и поэтому носили форму, а трое служили в Лондоне под видом гражданских лиц. Посол и Никитенко с их традиционным мышлением отправили в Центр идентичные телеграммы, в которых утверждалось, что это очередная провокация против нашей страны, преследующая вполне определенную цель: англичане подобрали время высылки советских граждан с таким расчетом, чтобы испортить торжества по случаю Дня Победы, широко отмечаемого в Советском Союзе 9 мая, а в этом году совпадающего к тому же с сороковой годовщиной окончания Второй мировой войны. Когда я сообщил своим друзьям-англичанам об их реакции на решение английских властей, они были буквально ошарашены абсурдностью столь идиотского обвинения: никто в Лондоне и не думал связывать эту акцию с годовщиной Победы.