Полный дурных предчувствий, я спустился к консьержу и позвонил от него Грибину, с которым, как предполагалось, я должен был связаться по приезде в Москву. Во время двух моих последних визитов в Москву он был исключительно мил со мной, но сейчас голос его звучал сухо, без обычных теплых, радушных интонаций.

— Как дела? — отделался он дежурной фразой. Я начал изливать ему свои жалобы и обиды.

— Во-первых, — сказал я, — Игорь почему-то не встретил меня.

— Правда? — удивился Грибин. — Это странно. Мы полагали, что он встретит вас.

— Во-вторых, я не могу попасть в квартиру… — Поскольку я был потрясен случившимся, я запнулся, пытаясь собраться с мыслями, и невольная пауза вызвала у Грибина раздражение, тем более что, скорее всего, он сразу же понял: те, кто проводил тайный обыск, совершили грубейшую ошибку. Судя по его реакции и на эти, и на последующие мои слова, он испытывал глубокое отвращение буквально ко всему: и ко мне, и к моей квартире, и к замкам, и к людям, допустившим грубый промах, и, наконец, к тем непростым, изматывающим душу проблемам, которые я — лицо, подозреваемое в государственной измене, — создавал ему последние несколько месяцев.

Повесив трубку, я обратился за помощью к соседям, проживавшим несколькими этажами выше: к молодому человеку, которому я помог в свое время устроиться в КГБ, и к его тестю — пенсионеру, работавшему некогда в службе наблюдения и все еще сохранявшему завидную бодрость и энергию. Не желая сидеть без дела, он подрабатывал ремонтом сантехники и электробытовых приборов. Бывший чекист, тут же откликнувшись на мою мольбу, вооружился инструментами и поспешил мне на помощь, но обнаружил, что третьего замка, как ни странно, ему не открыть.

— Придется ломать дверь, — вынес он свой вердикт. — Потом починю ее как смогу.

За то короткое время, которое прошло с момента приземления самолета, я превратился в шизофреника. Одна часть моего «я», желая успокоить меня, говорила: «У тебя — паранойя. Возьми себя в руки, не терзай зря себе душу. Не может же быть все так плохо». Зато другая его часть внушала мне обратное, воскрешая в памяти и затянувшуюся проверку паспорта, и отсутствие в аэропорту Игоря Титова, и холодность Грибина, и злосчастный третий замок…

Прислушавшись к внутреннему голосу, побуждавшему меня осмотреть получше квартиру, я первым делом направился в спальню и заглянул под кровать, куда я задвинул два ящика с книгами, купленными мною в Дании. Если бы эти книги — и по политике, и по искусству — попали на глаза сотрудникам КГБ, то те наверняка, отнеся их к категории запрещенной литературы, тотчас же реквизировали бы содержимое обоих ящиков. Во всяком случае, я рассуждал именно так. Однако, как оказалось, ничто не пропало. И тут я сам себя упрекнул за проявленную мною глупость. Поскольку мою квартиру обыскивали тайно, естественно, все должно было оставаться на своих местах. И к тому же искали здесь не что иное, как свидетельства моего сотрудничества с англичанами.

Предположив, что, скорее всего, в мое отсутствие в квартире натыкали повсюду «жучков», я прошелся по комнатам, пытаясь обнаружить скрытые микрофоны.

В туалете я внимательно осмотрел все, что было в шкафчике, и, в конце концов, наткнулся на небольшую коробку от влажных салфеток, купленных когда-то в той же Дании. Под крышкой с внутренней стороны была толстая прокладка из фольги. Стоило мне обнаружить в фольге отверстие, в которое свободно проходил палец, как преисполненная подозрений часть моего «я» спешила уверить меня: «этим все доказано!» Но другая часть тут же возразила: «Сделать эту дырку мог кто угодно: и Лейла, и кто-то из любопытствующих гостей. Вполне возможно, что она была тут с самого начала».

Я все никак не мог успокоиться, сон бежал от меня прочь. В голове у меня беспрестанно возникали одни и те же волновавшие меня вопросы: кто меня выдал? Что именно известно КГБ? Как мне следует поступить в сложившейся ситуации?

В понедельник утром я должен был явиться в офис. Заехал за мной Владимир Чернов, высланный из Англии как шпион осенью 1982 года, — один из самых приятных людей, работавших когда-либо в лондонском отделении КГБ. Вернувшись на родину, он стал личным помощником Виктора Грушко, ныне заместителя начальника Первого главного управления. По дороге я спросил его:

— Володя, что происходит? Когда я отправлялся отсюда в Лондон в начале февраля, разговор шел исключительно о моем назначении на пост резидента. Сейчас же — двадцать первое мая, и мне до сих пор не известно ничего конкретного.

— Все идет своим чередом, — заверил меня Володя. — В последний раз я отвозил в секретариат касавшиеся тебя бумаги в конце апреля. Так что тебе осталось лишь набраться терпения.

В отделе меня встретил Грибин. Он выглядел как обычно, но все-таки не совсем.

— Вы должны как можно лучше подготовиться к предстоящей встрече, — сказал он. — Ведь как-никак с вами хотят поговорить два человека из высшего руководства.

Грибин задал мне несколько вопросов, чтобы я мог заранее продумать свои ответы, а затем вместо того, чтобы просто сказать: «Все будет в порядке, не волнуйтесь. Держитесь как можно спокойней», он пустился в пространные рассуждения по поводу того, как я должен вести себя в присутствии Чебрикова и Крючкова. Заметив попутно, что эти люди принадлежат к высшему свету, являя собой типичнейших царедворцев советской империи, он предупредил меня и о личных их предпочтениях, и об особых приемах, к которым они прибегают подчас. Позже я осознал, что, по существу, он загадал мне шараду, которая свидетельствовала о его несколько своеобразной манере знакомить других с реальной обстановкой.

Когда я снова заговорил о том, как не мог попасть в квартиру и как удивился, обнаружив, что замок, которым сроду не пользовался, оказался вдруг запертым, Грибин немедленно дал мне понять, что не желает больше касаться этой темы, и я был вынужден замолчать.

Титов, увидев меня, стал извиняться за то, что не встретил меня. Сказал, что произошло недоразумение: он прождал меня в другом крыле аэровокзала, решив почему-то, что я должен буду пройти после таможенного досмотра именно туда.

Затем меня вызвали к Грушко. У меня было такое чувство, будто я иду на аудиенцию к монарху. Однако, переступив порог его кабинета, я увидел холодного, жесткого начальника с безжалостным инквизиторским взглядом, абсолютно не похожего на того, с которым я встречался в январе.

— Что вы можете сказать относительно Майкла Бэттани? — спросил он. — Все выглядит так, что, несмотря ни на что, он действительно желал сотрудничать с нами. Вполне возможно, из него вышел бы со временем второй Филби.

Желая посыпать солью на раны КГБ, я сказал:

— Я ни чуточки не сомневаюсь в том, что он и в самом деле готов был работать на нас. Причем, как представляется мне, он мог бы стать значительно более ценным агентом для КГБ, чем Филби.

— Как вас понимать?

— Поскольку Филби сотрудничал с нами в основном в тот период, когда наша страна и Англия были союзниками, то есть во время Второй мировой войны и в первые послевоенные годы, до начала «холодной войны», он не представлял для нас особой ценности. Бэттани, наоборот, стал бы оказывать нам помощь в период конфронтации, когда мы находимся в состоянии «холодной войны» с Западом, и, следовательно, пользы от него было бы куда больше, чем от Филби.

— Так как же мы допустили подобный просчет? И был ли Бэттани искренен с самого начала?

— Думаю, да. Почему товарищ Гук не пожелал иметь с ним дело, это мне и самому невдомек.

Грушко подумал секунду, потом сказал:

— Гук между тем был выслан из страны. И это вопреки тому факту, что с его стороны не было предпринято ни единой попытки связаться с Бэттани. Мало того, он даже слышать не хотел ни о чем подобном. Так почему же в таком случае английские спецслужбы сочли необходимым объявить нашего резидента персоной нон грата?

Я не знал, что именно хочет этим сказать Грушко. Уж не думает ли он, что англичане выслали Гука только для того, чтобы расчистить мне дорогу? Я просто сказал: