В числе тех, кому больше всего перепадало от щедрот этой организации, был и Джим Слейтер, второе лицо в руководстве профсоюза моряков. К тому времени, когда я прибыл в Лондон, Слейтер уже был тайным осведомителем Управления РТ, и один из сотрудников этого ведомства, посетивший Англию, с восторгом поведал мне о процессе «приручения» этого англичанина: как Слейтер побывал в Советском Союзе, сколь сильное впечатление произвела на него борьба советского народа против фашизма, как полюбил он нашу страну и ее народ. Вообще-то, согласно правилам Управления РТ, его сотрудникам строго-настрого запрещалось давать нам, кгэбэшникам, какие бы то ни было сведения о работающих на их организацию осведомителях, но в данном случае ликование, которое испытывали они, успешно затянув в свои сети этого человека, было столь велико, что у них невольно развязались языки.

В число специалистов, которые, как считали в КГБ, могли бы принести нам пусть и непреднамеренно, но все-таки кое-какую пользу, входил и Фред Холлидей, арабист, являвшийся в ту пору членом научного совета одного из институтов политологии. Во время ирано-иракской войны он зарекомендовал себя ведущим экспертом и часто выступал на телевидении с комментариями. Будучи лицом независимым, придерживавшимся левых взглядов, он осуждал внешнюю политику и Соединенных Штатов, и СССР, что не помешало, однако, Москве считать, что его позиция довольно близка к проповедуемым советской пропагандистской машиной идеям. Наладить контакты с ним было поручено Юрию Кобаладзе, который успешно справился с этим заданием, о чем можно было судить хотя бы по тому, что в поступавших к нам сообщениях упоминалось о близких отношениях, сложившихся между ними. Хотя Холлидей критически относился к советской политике, в КГБ все же полагали, что из их дружбы можно извлечь немалую пользу, поскольку она позволяла всегда иметь на руках превосходные аналитические записки о состоянии дел на Ближнем Востоке.

Кобаладзе, наполовину грузин и человек истинно интеллигентный, был свободен от шовинистических взглядов, присущих многим «более чистым» русским, но даже и он проявлял удивительную наивность в ряде вопросов. Как-то раз, например, он спросил Холлидея, действительно ли евреи плетут нити заговора по всему миру.

— Юрий, — укоризненно взглянул на него Холлидей, — как можешь ты задавать столь нелепые вопросы? Само собой разумеется, ничего подобного нет.

Самое интересное, что Кобаладзе, рассказывая мне об этом, так и не был уверен в правоте Холлидея.

Так как лондонскому отделению КГБ трудно было сохранять в тайне отношения, сложившиеся между Кобаладзе и Холлидеем, они встречались свободно, не таясь ни от кого. Однако сотрудники сектора ПР, прекрасно зная, что Москва неодобрительно относится к подобным вещам, в каждой докладной записке сообщали о том, что эта парочка встречается тайно. Подчиненные Гука считали, что главу лондонского отделения КГБ следует рассматривать, прежде всего, как представителя ортодоксальной Москвы, забывая на время о том, что он еще и их начальник. Исходя из этого и отлично сознавая, сколь скудны его представления об Англии и сколь плохо он понимал эту страну, они пичкали его той же ложью, что и Центр. В этом заговоре участвовал и я.

Однажды Кобаладзе зашел ко мне в расстроенных чувствах. Холлидей пригласил его с женой на обед, он же сказал Гуку, что идет на встречу с одним человеком, которого рассчитывает сделать тайным осведомителем. Гук, находясь во власти своих смехотворных идей относительно якобы происшедшего недавно «ухудшения оперативной обстановки» и ссылаясь на полученное им только что сообщение о некоей запланированной провокации, запретил ему даже думать об этом. Не зная, как ему поступить, Юрий обратился ко мне за помощью. Выслушав его, я высказал ему свое мнение, сводившееся к тому, что было бы невежливо отказываться от приглашения в день встречи.

— Все идеи Гука питаются паранойей, охватившей КГБ, — сказал я. — Не будем обманывать себя, будто это какая-то оперативная акция, ведь это — всего-навсего обед. Так что отправляйся со спокойной душой.

Только не говори ничего Гуку. В случае же чего я прикрою тебя.

Кобаладзе почувствовал огромное облегчение и, последовав моему совету, неплохо провел время в гостях.

Холлидей никогда не сообщал своему приятелю каких-то действительно секретных сведений, и все же КГБ продолжал считать, что Кобаладзе, поддерживая дружеские отношения с Холлидеем, выполняет оперативное задание.

В Англии имелось конечно же немало общественных деятелей, которых КГБ хотел бы видеть своими агентами и тайными осведомителями, но на их обработку не хватало ни денежных средств, ни людей, поскольку нагрузка у каждого из нас и так была чрезмерно велика. Одним из них был Стюарт Холланд, видный деятель Лейбористской партии и член парламента, занимавшийся в основном международными делами. Согласно поступившему из Москвы распоряжению, мне предстояло найти к нему подходы, поскольку в Центре надеялись, что он может стать весьма ценным для КГБ приобретением. Я, соответственно, встретился с ним и, когда мне стало ясно, что наш разговор, длившийся довольно долго, закончится ничем, понял, что Центр заблуждался. Москва желала также, чтобы я наладил контакт с Диком Клементсом, писателем и журналистом, который с 1961-го по 1982 год был редактором «Трибюн», затем стал старшим советником Майкла Фута, а чуть позже — Нейла Киннока. После нескольких лет безуспешных попыток установить с ним прочные связи за дело взялся Кобаладзе, который, в отличие от своих предшественников, добился-таки своего, но на этом все и кончилось: КГБ решил оставить этого человека в покое.

Другим общественным деятелем, к которому Москва проявляла интерес, был писатель и ведущий одной из радиопрограмм Мелвин Брагг. Однажды мы получили из Центра длинное письмо, касающееся исключительно его. В нем говорилось, что КГБ обратил на Брагга внимание во время его поездки по восточноевропейским странам. Какие-либо попытки установить с ним контакт до сих пор не предпринимались, но после изучения его данных занимавшиеся этим лица пришли к заключению, что он представляет собой потенциально ценный объект, заслуживающий того, чтобы с ним повозиться, поскольку придерживается прогрессивных взглядов, то есть, если перевести на общедоступный язык с типичной для Москвы фразеологии, дружественно настроен к Советскому Союзу и к тому же пользуется влиянием в английских средствах массовой информации. Однако решение приступить к обработке его, как и многие другие такого же рода замыслы, оказалось мертворожденным ввиду ограниченности наших возможностей. Если мы, сотрудники лондонского отделения КГБ, не смогли внедриться через вербовку нужных нам людей даже в такие наиболее важные для нас учреждения, как министерство иностранных дел, управление делами премьер-министра, министерство внутренних дел, то нам ли устраивать охоту за отдельным представителем средств массовой информации?!

Не знаю, как там было дальше, но лично мне не попадалось никаких свидетельств того, что Брагг стал играть по нашим правилам.

Мне приходит на память и занимательная в чем-то история с Ольгой Мейтленд, которая в то время еще не была членом парламента. Известная своими правыми взглядами, она энергично, поднимая по малейшему поводу шум, участвовала в кампаниях против таких организаций в поддержку мира, как Движение за ядерное разоружение. Мы часто говорили о ней в резиденции, но никогда не предпринимали в отношении ее каких-либо шагов, пока у нас не появился новый присланный из Москвы сотрудник — Сергей Саенко. Молодой, стройный и красивый, некогда чемпион в беге на средние дистанции, Сергей сразу же заинтересовался Ольгой, но не как объектом, а как личностью. Я не думал, что она обладает какой-либо важной информацией стратегического или политического характера, и не раз говорил ему, что заниматься ею — пустое дело, но он настаивал на необходимости продолжать встречи с ней, и я предположил, что ему просто нравится проводить время в ее обществе. У меня не было никаких доказательств того, что она когда-либо поступалась ради него своими идеологическими воззрениями или чем-то еще, более личностным. Единственное, что я могу твердо сказать относительно их взаимоотношений, так это то, что они воспринимались мною как нечто странное и в плане нашей разведывательной работы, и с сугубо житейской точки зрения.