Однако больше всего поразили меня в англичанах их неизменные учтивость и доброжелательность. Поскольку они не предвидят от встречи с вами чего-то нежелательного и потому априори считают вас хорошим человеком.
И это тоже совсем не похоже на то, что всегда наблюдалось в Советском Союзе, где суровая, трудная жизнь настолько огрубила, ожесточила и измотала граждан, что они живут в постоянном страхе перед очередными напастями и боятся стать жертвами чьей-то злобы или, по крайней мере, сарказма. Я и сам был подвержен подобным комплексам, всегда настороже, готовый ответить ударом на удар. Поэтому, оказавшись в Англии, я несколько раз повел себя самым непозволительным образом: заранее ожидая какой-нибудь нелицеприятной или саркастической реплики в свой адрес, я бывал резок порой в разговоре с друзьями, пока не понял, наконец, что никто не собирается меня обижать или ставить в неловкое положение, что все настроены дружелюбно.
Другой характерной чертой англичан, как мне представляется, является чувство ответственности или обязательность, невмешательство в личную жизнь и терпимость, уважение к иностранцам. Ни в одной стране мира, если не считать Новой Зеландии, да и то лишь с известной натяжкой, не наблюдается столь высокой культуры поведения, как в Англии, — вежливость, обходительность и чувство такта англичан общеизвестны. Мне не раз приходилось убеждаться также и в искренности и непосредственности англичан, не утративших еще способность любоваться такими обыденными вещами, как плывущие по небу облака, солнечный закат, море, не говоря уже о цветах или пейзажах. Я не сомневаюсь, что такими же точно людьми были и мои соотечественники в России девятнадцатого века, но коммунизм разрушил все, что было, и вверг людей в столь ужасные условия, что им уже стало не до сантиментов или любования природой.
Конечно, если подойти к англичанам с позиций значительной части российского населения, то им свойственно и немало причуд, таких, например, как озабоченность достоинствами и недостатками хвойных и широколистных деревьев, цветущей желтыми цветами сурепицы, серых белок и канадских гусей. Однако только в процветающем обществе, не озабоченном какими либо серьезными проблемами, люди могут волноваться из-за таких в общем-то мелочей. В связи с этим мне невольно приходит на память один сельский житель в Норфолке, который при встрече со мной пожаловался на то, что жить становится изо дня в день хуже и хуже, И все потому, что повсюду открываются неизвестно зачем ресторанчики и вдоль улиц устанавливают рядом фонари. Если бы ему довелось пожить хотя бы пару-другую недель где-нибудь в российской глубинке, он бы, не сомневаюсь, по-иному заговорил, и то, на что он сейчас сетовал, показалось бы ему пределом мечтаний.
А чего не любят англичане? Что вызывает их неудовольствие? Да сущие пустяки! Об этом, в частности, можно судить по некоторым их досадливым репликам. Например: почему третья радиопрограмма прекращает вещание вскоре после полуночи? Почему люди никак не научатся правильно держать вилку? Почему во время званых обедов разговор на серьезные темы откладывается до кофе; ведь люди к тому времени настолько устают, что уже ничего не соображают.
Оглядываясь назад, я ничуть не сожалею по поводу сделанного мною выбора в пользу Запада. Напротив, я сожалею только о том, что не сделал этого раньше, сразу же после вторжения советских войск на территорию Чехословакии в 1968 году. Это событие предопределило дальнейшее течение моей жизни, и как хотелось бы мне теперь, чтобы я тогда же выполнил свой долг. Кроме того, я с болью в сердце думаю о том, что позволил КГБ перехитрить себя в 1985 году. Обрушившаяся на меня беда не только разрушила мое семейное счастье, но избавила меня от работы в КГБ. Я же между тем не прочь был служить там до тех пор, пока Горбачев будет находиться у власти, поскольку это позволило бы мне, разъясняя Западу специфику происходящих в Советском Союзе перемен, содействовать сближению двух столь разных миров.
Но больше всего я скорбел и страдал оттого, что столь долгое время был оторван от семьи. Шесть долгих невосполнимых лет я лишен был возможности видеть своих дочерей. Самое же худшее заключалось в том, что наш брак — союз двух сердец — не выдержал испытания разлукой. В течение всех этих шести лет у каждого была своя жизнь, и, как я ни старался потом вновь связать воедино наши жизни, это оказалось невозможным. КГБ все делал для того, чтобы настроить Лейлу против меня. Не гнушаясь заведомой ложью, его сотрудники внушали ей, будто я увлекся молоденькой секретаршей и прочие-прочие вещи, призванные отвратить ее от меня. Решительно отвергая подобные измышления как сущий вздор, она, тем не менее, не знала, верить или нет тому, что ей говорили, но, как бы то ни было, это глубоко травмировало ее.
Она, безусловно, страдала еще и оттого, что я скрыл от нее в свое время, что работаю на англичан. Хотя сама она никогда не заговаривала об этом, я убежден, что она расценила это как явное недоверие к ней с моей стороны и считала — вполне справедливо, кстати, — что я попросту обманул ее. К тому же она придерживалась того мнения, что жениться и заводить детей, подвергаясь ежечасно огромному риску, — жестоко и безответственно. В том тяжелейшем положении, в котором оказалась она — женщина, брошенная на произвол судьбы мужем, к тому же изменником родины, которой стали чураться ее прежние друзья, — многое что могло прийти ей на ум, и если она не прониклась враждебностью ко мне, то это вовсе не значит. что у нее не появилось желания наказать меня за все причиненные мною страдания и муки.
Когда я начал ей звонить, то понял из ее слов, что ей очень хотелось бы побыстрее приехать ко мне в Англию, чтобы мы смогли, наконец, воссоединиться. Впоследствии, однако, мне стало ясно, что больше всего она хотела покинуть Советский Союз, где жить стало просто невозможно. Она хотела, чтобы у наших детей было более светлое будущее, чем то, на которое они обречены в Советском Союзе. Она хотела, чтобы дочери получили превосходное образование. И еще она хотела, чтобы, перебравшись на Запад, могла все же время от времени посещать Россию. Но это — не все. Ей хотелось также, приехав в Англию, дать мне понять, что она не тихая, смиренная жертва каких бы то ни было обстоятельств, а человек с твердым, решительным характером, способный постоять за себя, высказать мне все, что она думает по поводу случившегося, и, возможно, доказать, что всегда и во всем я был не прав.
Лейла прилетела в Лондон в воинственном настроении духа и, не скрывая своей враждебности, стала чуть ли не с порога требовать от меня объяснений и оправданий. Хотя это и не вызвало у меня особого восторга, я тем не менее надеялся, что она успокоится и постепенно все уладится. Я старался преодолеть ее отчужденность изъявлением любви к ней и детям. Мы совершали поездки за рубеж: в Америку, Рим, на Канарские острова.
Я одаривал девочек дорогими вещами, вроде тех же компьютеров. Они же, в свою очередь, воспринимали меня как некую важную персону, и только. Как я ни старался, они не видели во мне отца, и в конце концов, я вынужден был признать, что, живя вдали от меня, они были так привязаны к матери, что я, несмотря на все старания, так и оставался для них посторонним человеком. Лейла же со своей стороны не предпринимала каких-либо усилий, чтобы изменить такое положение вещей.
В конце концов я вынужден был признать, что, какие бы прекрасные чувства ни питала Лейла ко мне когда-то, мои собственные действия, длительная разлука и происки КГБ до основания разрушили их, и, таким образом, нас уже более не связывало ничто, что могло бы оправдывать наше совместное проживание. Поэтому в 1993 году я обратился к адвокату, чтобы он, проделав все, что положено в таких случаях, разрубил, наконец, гордиев узел. Мы оба — и Лейла и я — оказались, как думаю я, жертвами «холодной войны», изматывавшей души и ставившей порой людей в невыносимые условия.
Все это — издержки моей работы на Запад. Что же касается плюсов, то к ним относится, в частности, то, что моя жизнь теперь стала значительно более интересной, чем в ту пору, когда я служил в КГБ. Я смог, как и хотел, внести свой вклад в ослабление позиций советской коммунистической системы и сокращение ее возможностей подрывать устои Запада. Я никогда не осмеливался даже мечтать, что данная система рухнет чуть ли не в одночасье, как это, однако, случилось, и ни в коем случае не считаю, что то, что я делал, могло каким-то образом ускорить ее конец. И тем не менее я испытываю глубокое удовлетворение от сознания того, что развернувшиеся на моей родине события подтвердили мои выводы о том, что советский строй в основе своей губителен, в чем Запад теперь убедился воочию.