Глaвa 16. Подведение итогов

До 1994 года все еще оставалось неясным, кто же меня выдал, когда же, наконец, все прояснилось, то оказалось, что этот человек заработал на мне шестьдесят четыре тысячи долларов. В течение нескольких лет главными подозреваемыми оставались в моих глазах четыре человека. Одним из них была Елена. Она присутствовала при моей первой встрече с Ласло — венгром, явившимся по заданию англичан ко мне на квартиру в Копенгагене, — и, как я опасался, могла ненароком обмолвиться об этом в посольстве, что, естественно, должно было бы насторожить КГБ. Другим подозреваемым был Майкл Бэттани. Я не исключал того, что, пронюхав каким-то образом, что это мне он обязан тюремным заключением, Бэттани каким-то образом навел КГБ на мой след. На роль третьего предполагаемого виновника моего разоблачения как английского агента вполне подходил Эдуард Ли Говард — бывший сотрудник ЦРУ, перешедший в 1985 году на сторону Советского Союза: ему также могло быть известно о том, кем я являлся в действительности. Наконец, имелось еще некое анонимное лицо, через которое могла произойти утечка информации во время судебного процесса над норвежским шпионом Арне Трехолтом, проходившего в начале 1985 года.

Впрочем, нельзя было сбрасывать со счетов и еще одну вещь. По целому ряду причин западногерманская служба безопасности интересовалась моей персоной, в связи с чем обратилась однажды к датчанам с запросом, являюсь ли я полностью идентифицированным сотрудником КГБ или нет. Датчане ответили, что я был им, когда работал в Копенгагене. Но ранее, в 1982 году, та же датская служба безопасности, желая помочь англичанам, которые стремились без всяких помех выдать мне въездную визу, с тем чтобы я смог работать в Лондоне, официально сообщила им, что я не вхожу в число полностью идентифицированных сотрудников КГБ. Возможно, на данное противоречие обратили внимание внедренные в соответствующие учреждения тайные агенты восточногерманской Штази и через Берлин сообщили об обнаруженной ими странности в Москву.

Однако впоследствии мы убедились в несостоятельности всех этих догадок и предположений, и, таким образом, вопрос о том, кому или чему обязаны мы моим провалом, так и оставался еще долгое время открытым, несмотря на все усилия английских спецслужб докопаться до истины.

Но всему, как известно, приходит конец, в том числе и неведению. Предавшим меня Иудой оказался сотрудник американской разведки Олдрич Эймс. Известный своим коллегам как Рик, он в начале 1994 года был арестован по обвинению в шпионаже в пользу России и приговорен затем к пожизненному заключению. В 1989 году я дважды встречался с ним, не подозревая о том, что 18 мая 1985 года, через день после того, как я был вызван в Москву на допрос, он получил свои первые десять тысяч долларов в качестве платы за то, что направил КГБ по моему следу.

Будучи старшим сотрудником контрразведки, занимавшимся Советским Союзом, он присутствовал на нескольких беседах, которые проводились со мной в ЦРУ, и, вынужден признаться, произвел на меня благоприятное впечатление. У него была благородная внешность, и я считал его воплощением открытости, честности и благопристойности, которые, как считают многие из нас, характеризуют американскую нацию. Чего я не мог, однако, знать, так это того, что он был посредственным оперативником и, кроме того, запутался в своих личных делах: разошелся с первой женой, запьянствовал и связался с колумбийкой на одиннадцать лет моложе его, отличавшейся чрезмерной тягой к роскоши. К 1985 году он был уже по уши в долгах и остро нуждался в деньгах.

И вот в этот самый момент сотрудник КГБ, работавший на него, решил с полным на то основанием, что дождался, наконец, своего звездного часа, заявил своему «хозяину», что отныне они меняются ролями и теперь Эймсу придется работать на него, а не наоборот, как было прежде. Ясно, что при этом заблудшему янки было обещано солидное вознаграждение со стороны КГБ, в обмен на которое от него желали получить на первых порах хоть какую-то действительно ценную информацию.

К счастью для него, он оказался в состоянии дать КГБ как раз то, что и требовалось. Англичане на протяжении нескольких лет добросовестно делились с американцами исключительно важной информацией, которой я их снабжал, и, вероятно, ЦРУ со свойственной ему педантичностью сложило все полученные им документы в одну папку. Эймс, заглянув в это досье, сообщил курировавшему его советскому разведчику, что на англичан работает некий осведомитель, имеющий доступ к сверхсекретным материалам КГБ, но кто именно, этого, слава Богу, сказать он не смог. Когда же он или, возможно, кто-то еще, уже в Копенгагене, добавил к этой информации, что «данное лицо» связано самым непосредственным образом с датчанами, КГБ, проанализировав полученные им сведения, вышел на меня.

Я считаю, что мне крупно повезло. Да, Эймс разрушил мою карьеру, подпортил мне жизнь, но все-таки не убил меня, тогда как несколько других бывших сотрудников КГБ, также выданных им, нашли смерть от его же руки. К 21 февраля 1994 года, когда ФБР арестовало Эймса и его вторую жену, он получил от советской стороны свыше двух миллионов долларов. Я нисколько не сомневаюсь, что у него не дрогнул бы ни один мускул на лице, если бы меня казнили по его милости. Я помню, как во время совещаний в ЦРУ он не смущаясь, нагло смотрел мне в глаза, мне — человеку, которого он предал.

Эймс, переходя на другую сторону, руководствовался сугубо корыстными интересами, я же в подобной ситуации руководствовался исключительно идейными и нравственными соображениями. Я уже упоминал выше, что одно из выдвинутых мною условий сотрудничества с англичанами заключалось в моем абсолютном бескорыстии, и, хотя впоследствии, после того как я тайком перебрался в Англию, английское правительство, взяв меня под свою опеку, проявило необычайную щедрость, материальные выгоды никогда не были для меня побудительным мотивом. Мои действия диктовались не стремлением к личному обогащению, а той ненавистью и презрением, которые я питал к тирании, являющейся неотъемлемой чертой коммунизма. Самим ходом истории подтвердилась моя правота: советский общественный строй не способен обеспечить своим гражданам счастливую жизнь.

В Англии неизгладимое впечатление произвел на меня высочайший уровень профессионализма, отличавший всех без исключения людей, с кем довелось мне вместе работать и в различных подразделениях Национальной службы безопасности, и в министерстве иностранных дел. Сотрудники указанных учреждений — и мужчины, и женщины — получили отличное образование, тонко разбирались во всем, что касалось сферы их деятельности, и, обладая высоким интеллектом, быстро, интуитивно, я бы сказал, — схватывали все, что им говорили, и глубоко вникали в суть проблем, тревоживших их собеседников. Я уверен, что то, что посчастливилось мне наблюдать, — не один лишь результат хорошей профессиональной подготовки, а проистекает скорее всего из прирожденных свойств их натуры. Что же касается идеологии, то, на мой взгляд, сотрудники служб безопасности и разведчики обладают значительно более широкими познаниями и более трезвым подходом к проблемам современности, чем остальное население страны, поскольку даже сейчас многие англичане, как представляется мне, все еще слепо верят в коммунизм и по-прежнему не замечают того зла, которое он несет с собой. Офицеры, с которыми я сталкивался по работе, всегда помнили о своем долге и о той огромной ответственности, которая на них лежит. Подчас у меня возникало ощущение, что сама интуиция безошибочно выводит их на единственно правильное решение, отвечающее интересам страны. И еще одно: они никогда не боятся самостоятельно принимать решения, не прибегая к консультациям с начальством, что также принципиально отличает их от их же коллег в Советском Союзе.

В первые дни моего сотрудничества с англичанами я испытывал огорчение оттого, что ни один из тех, с кем я был напрямую связан, не говорил свободно по-русски, и лишь впоследствии мне стало известно, что среди сотрудников спецслужб имеется немало блестящих лингвистов, чем разительно они отличаются от остальной части населения. Я знаю, например, одного сотрудника, который свободно владеет и арабским, и польским, и еще одного, одинаково бойко изъясняющегося и на французском, и на немецком, и на финском. Для курировавшего меня офицера Эндрю не представляло никакой сложности перейти в разговоре со своим собеседником на любой из пяти языков: немецкий, русский, чешский, сербскохорватский и шведский.