IX. «Но время лечит все: рубцы от ран…»
Но время лечит все: рубцы от ран,
обиды сердца, медленное горе.
Мою любовь угомонило море,
развеял ветер, усыпил туман.
Не скоро, а забыл, для новых стран
и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.
Утешился. Сначала в Балтиморе,
потом — в горах Невады, у гитан…
Из порта в порт, за грузом, без оглядки!
Сегодня Рио, завтра Уругвай.
В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.
На Яве чуть не помер: лихорадки.
Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай!
Бывало тяжело, случалось — рай.
Х. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»
Матросам, сударь, что? И небогаты,
а веселы в свой час. То здесь, то там,
небось, научишься по кабакам
расшвыривать последние дукаты.
Да, времечко! Жилось! Команда — хваты.
И сколько ж их, красавиц, льнуло к нам,
всех званий и пород: марсельских дам,
фузанских гейш, гречанок из Галаты…
У нас, у моряков, особый дар.
Пусть женщины охочи до обновок,
да любят нас, будь только парень ловок,
без умысла: за молодость и жар,
за якоря и золотой загар
и голубой узор татуировок.
XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора»
Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора
спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост.
Волна взбесилась: шторм. Не будь так прост,
укрылся я в Лагосе от простора.
На набережной — толпы. Вдоль забора,
смотрю, афиши в человечий рост.
Прочел: «Минерва… кабаре… средь звезд…
мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора».
Я обомлел. О, Господи! Пречист…
И слезы, верите ль? Ну, — к черту! Нервы.
Бросаюсь в кассу. «Ряд? — Поближе, первый!»
И ровно в семь, за час, приглажен, чист,
разглядывал я занавес «Минервы»
и зал пустой… а сам дрожал, как лист.
XII. «Не рассказать, что было! Ни актрисы…»
Не рассказать, что было! Ни актрисы,
ни женщины не видел я грехом.
Все — сцена, зал — летело кувырком,
душа — котел, а мысли разбрелись и…
в антракт, собравшись с духом, — за кулисы.
«Что? Узнаешь?» Сначала — нет. Потом:
«Ах, ты?» спросила, «поминаешь злом?»
И выбежала кланяться на бисы.
Я все сказал: «Клялась ты, Нагарэль!
Твой крест на мне… Куда бы ни бросала
меня судьба — в полярную метель
или в грозу тропического шквала,
на всех путях единственная цель
ты, как звезда, передо мной мерцала!»
XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»
Стучусь опять, а сердце — хоть умри.
Вот — на! У ней какой-то португалец.
Я замер. «Ну», смеется, «мой скиталец,
коль хочешь, приходи сегодня в три, —
мой адрес — десять, улица Бари»…
И протянула надушенный палец.
Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:
«Приду ужо, — ты только отопри!»
Был дождь, и ветер гнул стволы, бушуя,
когда, в кромешной тьме, я подходил
к назначенному дому. У перил
остановился я, беду почуя.
И слышу: песня, смех, звук поцелуя…
Ощупал нож. И в двери. Отворил.
XIV. «И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом…»
И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом
стол, на нем вино, цветы,
и тут же — наглого в шелках тахты,
того сеньора, с длинной сигаретой.
Мне в душу кровь ударила: «Эй, ты!»
Я сшиб его и волю дал кастету.
Искомкал, искромсал всего — в галету!
И шлепнул труп с балкона, в грязь, в кусты.
Затем уж к ней: «Молись!» Хрипит от страху,
проклятая. И вдруг мою наваху
как выдернет, да мне же в щеку: «На!»
Боль чертова. Но ненависть сильна.
Я бросился опять… Кровь… Тишина.
Рука не дрогнула. Я не дал маху.
XV. «Так свой рассказ — мы были в кабачке…»
Так свой рассказ — мы были в кабачке
обугленного дымом Порт-Саида —
окончил шкипер, сумрачного вида
гигант, с багровым шрамом на щеке.
О, как близка была его обида
мне, грешному! В его седой тоске
печаль всего, что скрылось вдалеке,
вмиг ожила… О, память-Немезида!
Я вспомнил: гавань, парус над волной, —
слепые силы бурного простора
несут его… Все кануло. Так скоро!..
Простила ль ты, бежавшая весной,
ты, Нагарэль, похищенная мной?
Да — мной! Давно… тогда… из Сальвадора.
«О, ты, которой нет…»
О, ты, которой нет
и не было на свете,
ты вечности ответ
на зов тысячелетий!
Кто ты над дольней тьмой
небес прообраз нежный,
владычица земной
надежды безнадежной?
Ты — чудо? или бред?
Один Господь рассудит.
О, ты, которой нет
и никогда не будет.