Земля («Когда к земле вплотную прикоснусь…»)
Когда к земле вплотную прикоснусь
и всеми чувствами в неё поверю, —
себе каким ничтожным покажусь,
себя какою мерою измерю!
Земля, персть косная и жизни персть.
Покинули её давно уж боги,
и от небес единственная весть —
не сон ли человеческий о Боге?
Но если… если этот сон не ложь!
Тогда весь прах земной предстанет ложью,
и ты в себе безмерность познаёшь
и образ и подобье Божье.
«Был создан мир или не создан…»
Был создан мир или не создан,
а прибывает нерушимо,
отвека и вовеки сущий
и гибнуть вечно обречённый…
Что знаем? И до нас — что звёздам
в пучинах неба? Мимо, мимо
вчерашний день и день грядущий
летит во тьму мертворождённый.
Из бездны в бездну мчится время,
хоронит всё в одной могиле.
Как искры быстрых метеоров,
зажглись на миг и гаснут люди.
И нет границы между теми,
которые когда-то были,
и теми жизнями, которых
сегодня, завтра ли не будет.
«Пылает небо над пустыней…»
Пылает небо над пустыней,
слепят полдневные лучи.
Далеко — море, в котловине
лепечут горные ключи.
Туда, в лесную тень, по скалам
иду тропинкой не спеша —
каким-то счастьем небывалым
томится певчая душа.
Жук прожужжит иль свистнет птица,
или в траве зашелестит —
всё, всё земное будет сниться
и вечность тайную сулит.
Нездешней правдой сердце дышит
и чутко замирает вдруг
и в каждом звуке слышит, слышит
неслышный уху, тайный звук…
Огарок («Погаснет электричество в квартире…»)
Погаснет электричество в квартире —
спешишь огарком заменить.
И станет в комнате и в целом мире
все по-другому как-то быть…
Нарушен установленный порядок,
насторожилась тишина.
Предчувствий, обольщающих догадок
душа встревоженно полна.
Как маленький огарок, луч вливая
в заманивающую тьму,
она мерцает призрачно-живая,
подобная во всём ему.
Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха
зажмурится. И вновь темно…
И громче дряхлая бормочет Пряха,
жужжит веретено.
Сочельник («В эту ночь, когда волхвы бредут пустыне»)
В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней
за звездой, и грезятся года
невозвратные — опять из дали синей
путь указывает мне звезда.
Что это? Мечты какие посетили
сердце в ночь под наше Рождество?
Тени юности? любовь? Россия? или —
приведенья детства моего?
Тишиной себя баюкаю заветной,
помня всё, всё забываю я
в этом сне без сна, в печали беспредметной,
в этом бытии небытия.
Плиты («Где-то, где-то на бугре песчаном…»)
Где-то, где-то на бугре песчаном
обречённой, вымершей земли
стелется покоище: бурьяном
сплошь могилы заросли.
Ни венка, ни урны и в помине,
всё сломали заступы веков.
Преданные пыльной паутине —
только плиты без крестов.
Надписей иных не разбираю:
буквы стёрлись, имена — не те.
Призрачное что-то вспоминаю,
от плиты брожу к плите.
Боже, как давно-давно под ними
затаилось мёртвое жильё!
На одной с трудом прочёл я имя
полустёртое — моё.
«Эта белая тишь — чарует она!..»
Эта белая тишь — чарует она!
Никогда не снилась такою:
красоты земной всеблаженно полна,
к неземному зовёт покою.
Это небо и, в синем блеске, наряд
кружевной лесного приволья;
этот в инее сад, садовых оград
запушённые снегом колья!
Эти чёрные пни у дорог торчком
и соломы стог под навесом;
эта мгла вдали розоватым дымком
над сквозным заснеженным лесом…
И душа этой белой тишью полна,
ничего ей больше не надо.
Надышаться морозом хочет она.
И печаль её — как отрада.
«Опять, опять у моря стоя…»
Опять, опять у моря стоя,
не нагляжусь на небеса
и в шуме слушаю прибоя
глубин и далей голоса.
Рождённых водною пустыней
внушений тайных не прочесть…
Но в них угадываю ныне
слова премудрые: Он есть.
Он есть, исток и огнь сознанья,
к Нему священные пути, —
Он, вседержитель мирозданья,
Тот, от Кого нельзя уйти.