По распоряжению полковника остаток солдатской похлебки стали выливать поросятам в свинарники позади казарм.

Другой заметной личностью в городе был фабрикант Куцоолу. Хотя он и грек, во время антигреческого движения с его головы не упал ни единый волос. Как-то раз толпа, науськанная отцом Владимиром, собралась перед его фабрикой, но появилась полиция и разогнала ее. Манол Куцоолу был приятелем околийского начальника, и когда в город приезжал министр, он останавливался у фабриканта.

Фабрика занимала огромное пространство и была обнесена высокой стеной. Над стеной возвышались крыши многочисленных построек, высокие трубы торчали в небе и были видны еще из Текии. В глубине находился дом — дворец фабриканта, а позади него обширный сад с плодовыми деревьями.

Яни, сын Куцоолу, любил водить знакомства с нами, сорванцами из "марокканской шайки". После несчастного случая с Панерче он привел нас — меня и Черныша — в свой сад. Этот сад нисколько не был похож на наши сельские сады. Деревья здесь росли на определенном расстоянии одно от другого, и между ними были проложены дорожки, посыпанные щебнем и песком. Были также особые клумбы с цветами.

— Красота! — сказал Черныш, с вожделением глядя на крупные, величиной в кулак, абрикосы и груши петровки.

— Пожалуйста! Можете рвать! — пригласил Яни, показав на дерево.

Черныш воспользовался приглашением и сорвал несколько штук, но это для него было все равно что ничего! Был бы он один в саду, набил бы и карманы и пазуху. А теперь он осматривал стены, примеряясь, как бы ему в один прекрасный день перелезть через них и на свободе здесь похозяйничать.

Яни был старше нас, и мы с Чернышом должны были признать, что и в словах, и в жестах его сквозит какое-то спокойствие, уверенность. Да и как ему не быть воспитанным, если он вырос с гувернантками, в роскоши и в изобилии! Знал два-три языка, учился в греческой гимназии в Пловдиве. Имел велосипед, верховую лошадь и кабриолет.

Когда он проезжал в кабриолете через город, мы смотрели на него с любопытством и тайной завистью, а вот теперь он увивается около нас, ищет нашей дружбы, и мы не знаем, как себя держать. Он человек из какого-то другого мира, чуждого и непонятного для нас… Его новый, тщательно выглаженный костюм, черные шевровые башмаки никак не соответствовали нашим потрепанным штанам, с заплатками на заду, разорванным рубашкам и босым ногам в цыпках. Невысокого роста, плотный, как и его отец, Яни выходил на борьбу с нашими ребятами и побеждал их. Только Пекица дал ему хороший урок — повалил его на землю и так ему вывернул руку, что тот встал с искривленным от боли лицом и ненавистью в глазах…

Не сам ли старый фабрикант заставлял его сближаться с болгарскими ребятами, потому что видел несостоятельность своей "мании величия" и понимал, что огромное имущество, которое он оставлял сыну, должно попасть в крепкие руки человека, выросшего среди болгар и имеющего болгарских друзей и знакомых? Это мы поняли позднее, когда старик умер от удара и молодой орел расправил крылья.

Старик… мы редко его видели. Он всегда ездил в фаэтоне, который скрипел под его тяжестью и наклонялся на один бок. Два сильных гнедых коня привыкли по целым дням добросовестно топать по неровной булыжной мостовой. Крупная голова фабриканта с черными очками на мясистом носу ворочалась медленно, и люди не знали, видит ли он их, когда они с ним здороваются. Говорили, что он миллионер, поэтому каждый его проезд по улице был каким-то необыкновенным событием. Постоянные посетители трактиров переставали пить и выходили наружу, шарманщики прекращали свою музыку, пока фаэтон не заворачивал на другую улицу, где начиналась такая же суматоха.

— Куцоолу, Куцоолу едет… Куцоолу, Куцоолу!

…Из сада мы вышли на берег Чаи. Яни радовался, что доставил нам удовольствие, пригласил нас. Черныш тотчас же сбросил рубашку и быстро нырнул в реку.

Мы не отстали от него. Яни сперва поколебался, но все же поддался искушению. Его грузное тело не держалось на поверхности воды, а Черныш — хрупкий и тонкий — плавал как рыба. Река убегала в поле мимо старого пересохшего русла с извивающейся цепочкой тополей, слегка колеблемых ветром.

Потом Яни повел нас в дом.

Вот широкие каменные ступени и площадка, по обе стороны которой в больших дубовых кадках растут усыпанные плодами лимонные деревья.

Дверь отворяется, и мы входим в большую комнату с множеством других дверей. Маленькие столики, на них вазы с цветами. На полу ковер, кругом кресла, много кресел.

Одна дверь отворилась, и вошла молодая девушка, сильно напудренная. Держа в руке поднос, она остановилась перед Чернышом и предложила ему варенья в большой вазе.

— Прошу вас, покушайте.

Я испугался, что Черныш схватит всю вазу.

— Моя сестра, — представил ее Яни. Девушка посмотрела на нас и улыбнулась.

Сестра не была похожа ни на отца, ни на брата. Тонкая, высокая, бледная, с синими глазами.

Однако Черныш меня не осрамил. Он неуклюже взял ложечку и, хотя загреб порядочное количество вишневого варенья, все же себя не скомпрометировал. Потом отпил воды из стакана, стало быть, знал, что таков порядок в богатых домах.

После него пришла моя очередь. Чтобы казаться еще более "воспитанным", я взял только две-три вишенки, предварительно сказав "благодарю".

Девушка угостила также и брата и затем быстро скрылась за дверью.

Такое множество дверей — куда они вели? Это меня живо интересовало, да, как видно, занимало и Черныша. Пока мы не видели ничего особенного. Обыкновенная гостиная, как у крестного дяди Марина в селе. А что творится по ту сторону этих дверей, на втором этаже?

Потом Яни проводил нас до выхода и вернулся в дом. Мы шли под высокими орехами и молчали. Черныш перескакивал с камня на камень и напевал в нос греческую песенку:

Затем воскликнул:

— Э-э-эх! Черт возьми!

Подбросил вверх какой-то блестящий предмет, ловко поймал его, присвистнул и сунул в карман. Ясно — это был серебряный портсигар.

— Черныш! Что за безобразие! Ты не забыл своих старых привычек! — закричал я и схватил его за горло. — Я сейчас тебя задушу!

Он оцепенел от неожиданности и уставился на меня своими большими черными глазами.

— Как тебе не стыдно! — кричал я. — Люди нас позвали в гости, а ты тащишь, что попадется под руку, как мелкий воришка!

Может быть, он ждал, что я его похвалю?

— Слушай, братец, не валяй дурака! — пытался он возразить. — Велика важность! Это для них что укус блохи!

— Но ведь этот человек теперь на нас и смотреть не захочет! Да еще может подумать, что это я украл! — не переставал я злиться.

Он вытащил портсигар — серебряный, с четырьмя красными камешками по углам. В середине две руки в дружеском рукопожатии. Очевидно, семейная реликвия.

Напрасно умолял я его вернуться и отдать портсигар Яни. Он и слышать об этом не хотел. С этого дня Черныш снова упал в моих глазах.

У околийского начальника Сербезова тоже был фаэтон, но он не был похож на фаэтон полковника: ветхий, с шелушащимся лаком, весь в грязных пятнах. Кучером был пожилой солдат с седыми висячими усами — самое близкое к начальству лицо.

Да и не мог этот фаэтон иметь другой вид. Ведь на нем околийский начальник беспрестанно объезжал села. Он увязал в болотах, трясся по кривым и неровным проселочным дорогам, а дядя Спиридон не очень затруднял себя заботой о его внешности.

Что делал начальник в селах? Зачем он чуть ли не через день выезжал из города с револьвером у пояса и длинной саблей, которая угрожающе бряцала?

Однажды, слезая с фаэтона и здороваясь с приставом, он громко сказал:

— Этим черным душам надо вправить мозги. На выборах мы победим, хотя бы для этого пришлось свинью в мечеть запустить!